18 ноября 2024 года 62-ю годовщину диаконской хиротонии отмечает один из старейших клириков столицы — протопресвитер Владимир Диваков, секретарь Патриарха Московского и всея Руси по городу Москве, благочинный Центрального округа, настоятель храма Вознесения Господня («Большое Вознесение») у Никитских Ворот. В канун очередной годовщины его служения в священном сане иерей Сергий Уваров, клирик храма Воздвижения Креста Господня на Чистом Вражке, вместе с супругой взяли у отца Владимира большое интервью. В нем он делится воспоминаниями и размышлениями о том, как советские гонения повлияли на духовную жизнь священников и прихожан, и чего недостает нашим современникам, желающим послужить Богу и Церкви.
— Дорогой отец Владимир, Вы застали очень долгий период в жизни Церкви, выпавший на советскую эпоху. Расскажите, пожалуйста, как строились отношения тогда между Церковью и государством, когда Вы были ребенком, потом — в Вашу юность и позже?
— Знаете, иногда во время беседы кто-то спрашивает о храмах и людях, которых уже и не вспомнишь. Но, когда соприкоснешься непосредственно с этой обстановкой, сразу все всплывает в памяти, рассказываешь про открытие храмов, как происходили собрания…
Об отношениях с государством открыто не говорилось, но я бы сказал, что с того потепления, которое произошло после встречи митрополитов[1] со Сталиным, конечно, постепенно отношения стали улучшаться — входить в то церковное русло, которое было привычным до 1917 года, когда во главе прихода — настоятель. Но позднее, начиная с 60-х годов, Хрущев взял курс на уничтожение Церкви: он решил вернуть в действие законы 1920-1929 годов, направленные на то, чтобы Церковь практически задушить и уничтожить. Власти понимали, что если во главе прихода будет священник, то их деятельность будет иметь мало успеха. Поэтому было принято решение отстранить духовенство вообще от участия в церковной жизни — сделать священников исполнителями: пришел, отслужил, как артист в театре на сцене, и все. А возглавлять приход должны были люди, лояльные к власти, иногда ставили на эти должности практически безбожников, совершенно не имеющих представления о жизни Церкви.
Я уже рассказывал в одном из интервью, как в 60-е годы, когда я служил в Лефортове[2], вечером во время службы приходят два мужичка в кепочках. Им говорят: «Простите, снимите, головные уборы» — «А где красный уголок?» — «Какой красный уголок?» — «Так сегодня собрание». — «Что вы, какое собрание?». Подумали, что ошиблись они, проводили их на улицу; но оказалось, что, действительно, было приходское собрание с участием представителей исполкома. Отец Матфей[3] был настоятелем и попросил хотя бы поприсутствовать — нет, исключено: не только участие принять в собрании нельзя, но и даже присутствие настоятеля запрещено.
И такие лица, как в этой истории, послушно исполняли указания властей — отслеживать «фанатчиков», как они говорили, то есть священников, которые ведут за собой народ и проповедуют, чтобы их устранять. Иногда как-то давили на Патриархию, говоря, что на определенного священника есть компромат. Так, я приводил недавно пример: в одном кладбищенском храме настоятель стал приводить деятельность прихода в порядок, а старостой там была женщина, проработавшая на этой должности 40 лет и, конечно, «кормившая» и уполномоченного, и все начальство, так что за нее советская власть горой стояла. При выходе из храма к этому настоятелю подходит староста и еще какой-то человек. Староста говорит, что в храме пропала Минея. Настоятель открывает портфель, чтобы показать, что Минеи там нет, но при этом обнаруживает в портфеле постороннюю книгу. Присутствующий мужчина указывает на штамп в книге «Библиотека Мориса Тореза» и говорит: «Давайте туда позвоним». Отошли, как будто бы позвонили и снова обращаются к настоятелю: «Вы знаете, эта книжка числится в библиотеке украденной. Вы что, скупаете краденое или сами похитили?». Настоятель пытался сказать, что это недоразумение, но на следующий день вызывают его к уполномоченному: «Так, Евгений Михайлович, нам сообщили, что у Вас обнаружилась краденая книга, по этому поводу будет следствие, а пока Вы отстраняетесь от службы». Регистрацию забрали у него, а без регистрации служить нельзя, это уголовное дело. Выход ему подсказал помощник уполномоченного: «Напишите заявление, что Вы уходите из Москвы, дело заглушим. А иначе сейчас будет долгое разбирательство. Думаю, неприятный будет результат». Он так и сделал, и долгие годы служил на приходах в Подмосковье. Позже, уже в 90-е годы я ему предложил вернуться в Москву, но он ответил: «Ну нет уж, после того, что пережил, не хочу никуда». И много подобных случаев еще можно вспомнить.
В то время устраивалось много провокаций против священников. Например, приходит священник по приглашению одной женщины на дом, вскоре является ее муж, начинает сразу драку, бьет: «Что вы к моей жене пристаете?». В результате вызвал милицию и сообщил, что якобы священник проник к этой женщине в жилище. Составил на него какой-то грязный документ… Поэтому часто побаивались по домам ходить. У меня самого тоже случай был: я жил с женой у тещи; пришел домой, отдыхаю. Проходит какое-то время, вижу, входит теща взволнованная. Я говорю: «В чем дело?» — она отвечает, что следом за тобой в квартиру вломились две солидные женщины с вопросом: «Священник здесь, у Вас дома, и что он делает?» — «Отдыхает» — «Как отдыхает? А какое он имеет отношение к этой квартире? Он здесь не проживает!» — «Как не проживает? У него жена здесь прописана». У них, получается, осечка: вероятно, надеялись застать, что пришел крестить или венчать. А если еще и без оформления в церкви квитанции, то все усугубляется: дополнительный заработок, который умножается на 365 дней и прибавляется к основному доходу, а там, в зависимости от дохода, очень прогрессивно растет налог. Бывало, что за несколько лет не расплачивались с этим налогом[4].
Когда я только начал служить, в райисполком вызвали все духовенство храма. Мне, вновь назначенному, сказали, что не надо присутствовать, но остальные священники пошли. Оказалось, что им предъявили следующее: «При посещении и совершении треб на дому вы имели дополнительный заработок, который должен облагаться налогом». Один батюшка отличался очень громким голосом, тенором, оглушающим даже; он закричал: «Не было такого, никто ничего не получал». — «Как не получал? Поедемте. Машина во дворе». Как оказалось, он был предупрежден какой-то старушкой, к которой до этого вызова приходили выяснять: «Священник у Вас был?» — «Был». — «Ну, ты ему хоть на такси-то дала что-нибудь?» — «Ну, 10 рублей дала». Вот и подпиши, что дала только 10 рублей.
Когда батюшка от старушки это узнал, то за свечным ящиком попросил квитанционную книжку, посмотрел, у кого на требах был, объехал всех их, проговорил с этими бабушками. И вот, когда приехали вместе с представителями райисполкома, то каждый раз был такой диалог: «Так, у Вас был священник, исполнял тут обряд. Сколько Вы дали ему? 10 рублей?» — «Ну как дала, я ему в руки не давала, я там положила на его берет». — «Может быть не на тот берет положила?». К следующей идут: «Столько-то дала?» — «Ну как дала, я ему в плащ, который на вешалке, положила». Батюшка в ответ: «Может быть, не в тот плащ положила»… Съездили к четырем, разозлились и ограничились строгим предупреждением. Но это был находчивый батюшка.
Бывало гораздо хуже, потому что облагали налогом и действительно тяжело приходилось. На кладбище ловили батюшек. Меня тоже однажды поймали: разрешалось только в момент захоронения отслужить, а я еще пошел послужить к своим родным — тут свисток: появляется милиция, сразу ведет в контору составлять протокол, но там директор кладбища меня очень хорошо знала и объяснила, что на участке, где я служил, мои родственники, и показала им документы.
— Получается, в отличие от 30-х годов, когда физически устраняли духовенство, в хрущевскую эпоху стали использовать более изощренные, экономические методы?
— Первое, что власти сделали в 60-е годы, — попытались отобрать доходы у духовенства. Знали, что у некоторых есть машины, у некоторых дача есть. Только заплатит священник налог — ему новый присылают: якобы стало известно, что доходы гораздо больше заявленных. Никаких четких документов нет, остается только в суд обращаться — а там говорят, что церковные дела не разбирают. А не заплатишь налог — придут описывать домой имущество, иногда даже за бесценок. Так отец Сергий Вишневский библиотеку по знакомым всем раздавал: боялся, что книги конфискуют или возьмут за копейки библиотеку, которую таким трудом собирал.
Главный вопрос, когда собиралось духовенство, — переход на оклады. С оклада уже ничего не возьмешь, в то время как от дохода можно налог увеличивать и увеличивать. Оклад сделали по 19 статье, когда при увеличении суммы в геометрической прогрессии увеличивался и налог, иногда он до 81% доходил. Если оклад 500 рублей, то 237 получали «чистыми», если 700 — то около 300. Поэтому большие суммы старались не назначать. «Вы на окладе или на доходе?» — это самая болезненная тема. Один курьезный случай произошел в Перхушково. Благочинный перед богослужением опросил всех, перешли ли на оклад. И вот во время чтения Апостола на архиерейской службе владыка говорит настоятелю, отцу Глебу Афанасьеву: «Отец Глеб, а все-таки Вы на «кружке» сидите!» — «Нет, на окладе» — «Не правда, — на кружке!». Благочинный вступился: «Владыка, я проверял, это точно: на окладе!». И все так распалились, как наэлектризованные! «Владыка, что же вы не верите?» — «Не верю!» — «Ну Бог с вами, владыка, вот перед Престолом могу перекреститься!» — «А ну встать, сними тряпочку», — настоятель снял тряпочку, покрывавшую сиденье, и оказалось, что ему не хватило стула, поэтому поставили тумбочку с прорезью и накрыли. На чем ты сидел? На «кружке»! Нужно было читать Евангелие, и архидиакон от эмоций и смеха выйти не может. Настолько это острая тема была.
— Отец Владимир, вообще трудно было нести свое служение, каждый день взаимодействовать с советской действительностью?
— Батюшки постоянно под наблюдением были. По улице каждый раз идешь — не знаешь, выслеживают тебя или нет. Иногда на приходах появлялись такие люди: как-то в храме появились девушки из института; поначалу все радовались, что молодежь пришла в храм. А потом те же девушки по секрету поведали нам, что их послали следить за деятельностью Церкви, изучить, как кто настроен, чтобы потом власти могли принять более радикальные меры в отношении того или иного прихода, по какому месту ударить более чувствительно.
Им была дана инструкция: если интеллигенция появляется в храме, вы старайтесь смотреть очень внимательно на этого человека. Вглядывайтесь в лицо: он почувствует ваш взгляд, ему не по себе будет, он постарается ретироваться, подумает, что за ним следят. А иногда просто можно спросить: а вы кто, откуда. Человека с добрыми намерениями такое отпугнет.
Со времен Хрущева молодежи запретили прислуживать в алтаре. Мое поколение еще могло там быть в 50-е годы, а уже мой сын, к сожалению, только стоял в алтаре, не облачался. Помню, кто-то все-таки написал, что он прислуживает, но настоятель сам перепугался и написал объяснение, что сын просто стоит в алтаре, но не облачается.
— Батюшка, а в школах и вузах было какое-то особенное отношение к детям священников в Вашу бытность там и в тот период, когда Ваши дети учились?
— Вызывали меня в школу по поводу неправильного воспитания детей, конечно. И мне самому доставалось так же в школе: меня «Иисусик» звали. Брата моего, отца Михаила, тоже третировали в то же время.
Как-то сына избили в школе. Супруга, в истерике конечно, пошла разбираться, но администрация школы ничего не нашла плохого в действиях ребят. Попросили, чтобы отец зашел. Я пришел, правда, без рясы. Директриса стоит, окруженная ребятами класса из 10-го; они ее дергают, и только на мое замечание попятились. Директриса с благодарностью посмотрела на меня: вот, дескать, с какими детьми приходится работать. Я представился, и ее будто током ударило: попросила меня подождать под предлогом, что самой надо буфет отпустить, а на самом деле, как оказалось, побежала по кабинетам собирать парторга, комсорга и других. Они, видимо, уже успели что-то обсудить, поскольку она вернулась и сразу к делу: «Мы хотим поставить вопрос в отношении Вашего сына. Вероятно, его надо на воспитание куда-то передать, потому что Вы неправильно воспитываете ребенка». — «А почему, как мы неправильно воспитываем?» — «Мы, школа, пытаемся ему привить атеистическое воспитание. А вы делаете что-то противоположное». Я ответил, что имею на то право. В те годы я собирал все атеистические издания, и среди них была брошюрка о положении Церкви в СССР: на одной страничке — все верующие имеют такие-то права, перевернешь — а там практически все наоборот. Потом в «Известиях» была статья В.А. Куроедова[5] по поводу полной свободы в СССР и свободы родителей воспитывать детей в духе религии, не привлекая к этому посторонних лиц. В этой статье было сказано о том, что воспитание должно проводиться не физическим давлением, а просветительным, разъяснительным вниманием. Я спросил директрису: «Почему Куроедов в "Известиях" говорит о том, что у нас полная свобода в отношении воспитания в религиозном духе, а Вы против?» — «Мы не знаем, что Куроедов говорит, нас это не касается». — «Подождите минуточку, это работник, назначаемый политбюро, председатель Совета. Это первое. Второе: он приводит слова Ленина о воспитании». Далее Декларацию о правах человека привел, еще пару статей: «Вот еще такое издание свеженькое, я надеюсь, у Вас в библиотеке все это есть, пожалуйста, посмотрите внимательно». После таких слов парторг сослалась на срочные дела и убежала, за ней — комсорг, и остались с директрисой только я и пионервожатая, за которую та уцепилась, не давая уйти. Тут случайно заходит классный руководитель и на вопрос, за что бьют Колю, ответила, что тот пытается с хулиганами мирно все решить и просто не дает сдачи, а надо было бы. В итоге директор осталась ни с чем и попыталась сгладить ситуацию: «Как хорошо, что мы с Вами поговорили. А с Вашей супругой разговаривать сложновато». Потом, на партийном собрании, она устроила скандал: «Меня обязали Колю Дивакова принять в пионеры! Мы вызвали его отца, служителя культа. Ну и что?! Он, во-первых, все законы знает, а потом литературу такую привел, которой у нас практически нет, хотя она издана, газеты. Мы оказались не подготовленными». Ее, конечно, все успокаивали. После этого к сыну стало терпимое отношение, равно как и в дальнейшем к дочери. Так что договориться со школой можно было, но чаще приходилось именно отбиваться. Настрой-то там был соответствующий.
— Отец Владимир, мы наблюдаем за современными детьми и подростками в православной среде: им все доступно, есть абсолютно все возможности для учебы, для присутствия и служения в алтаре — и довольно часто приходится видеть, как ребенок охладевает, привыкает к святыне. Но, слушая Вас, я прихожу к выводу, что трудные времена, запрет на служение в алтаре имели очень большой воспитательный потенциал: ребенок воспринимал храм, алтарь, саму службу как нечто очень желанное, редко доступное. Как Вы считаете, было ли полезным такое положение?
— Именно так. Раньше было указание властей на Пасху не пускать детей в храм. Вокруг храмов стояли оцепления. Некоторые, например, моя будущая супруга и еще несколько девочек, приходили в храм в субботу с утра, когда еще не было оцепления, и весь день в церкви проводили, потому что потом их могли не пустить. Помню один случай, это было в 70-е годы: иду в храм в Хамовниках[6], а там вокруг уже цепь — не пускают молодежь. Увидел маму с детьми, говорю: давай сюда ребят. Беру двоих, прохожу через оцепление. «Куда Вы с детьми? С детьми нельзя!» — «Я священник, имею полное право». Провел. Знаю, на паперти стоит милиционер — женщина из детской комнаты милиции, которая должна следить, чтобы никто не проскочил. Я через боковую дверь провел ребят вперед, потом позвал другого священника, объяснил ему, как надо сделать. Он точно так же прошел. Я пошел за детьми в другие ворота. Потом мы поменялись местами. Короче говоря, мы в течение дня много провели детей таким образом. И часов около десяти вечера вдруг какой-то мальчонка проскочил мимо этой женщины из детской комнаты милиции; она за ним протиснулась, прошла вперед, а там!.. Впереди образовалась целая толпа детей! Эта женщина завопила не своим голосом, начала хватать их. Драка началась, народ, бабушки попытались ее оттеснить. Разгорелся настоящий скандал.
Мне в то время сказали, что приехал секретарь Ленинского райкома. Они приезжали всегда ближе к крестному ходу под видом присмотра за порядком. Но, думаю, наверное, не только в этом дело: вероятно, что-то и внутри у них было, что тянуло их на Пасху в церковь. Мы поздравили друг друга с праздником, и я говорю: «Знаете, у нас проблема. Некоторые матери пришли с детьми, они отвечают за своих детей. А сотрудница детской комнаты устроила скандал, она пытается вытащить детей. Сейчас драка будет, и это испортит нам праздник». Секретарь согласился, подозвал полковника милиционера и попросил вывести ту женщину из храма. Выйдя, она прямо захлебывалась от возмущения, но ее посадили в машину — якобы заполнить протокол. Двери за ней закрылись, и машина тихонько уехала: «Не волнуйтесь, до утра не приедет. Зачем же людям настроение портить в праздник. Тем более, люди постились и ждали». Я его поблагодарил, мы пожелали друг другу счастливого праздника. Так что даже среди таких работников были люди, по-доброму расположенные к Церкви, поэтому они иногда помогали, как в этом случае. Но всегда прийти в храм с детьми было проблемой.
В семинарии того времени я видел людей, действительно серьезно настроенных на пастырский путь, и по их поведению, по их действиям это всегда ощущалось. Пришел к нам в то время юноша Николай Байбородин, послушник, и другой, Сережа Новиков. И по ним чувствовалось, что на самом деле будут монахами; все точно: один из них стал архимандритом Наумом[7], другой стал митрополитом Рязанским Симоном[8]. По многим, как только начинали учиться, уже было видно, что не просто священнослужителями станут, а действительно подвижниками.
Сейчас я по своим внукам наблюдаю, какое отношение к учебе у современной молодежи, к освоению предметов. Часто их ровесники не ценят знания: например, идет дистанционный урок, а из 4 присутствующих только один отвечает на вопросы. Естественно, это потом скажется на их дальнейшей деятельности. Вот это скорбь вызывает. Я думаю, внешние действия вряд ли чего-то изменят, это внутренний труд и семейное воспитание. В нашей семье, например, неприемлемо безразличное отношение к Церкви — наоборот, внуки всем очень интересуются; мы иногда обсуждаем проблемы, делимся мнением, они прислушиваются к советам.
Наверное, трудности времени тоже воспитывают: по-другому все усваивается, по-другому воспринимается. И когда через трудности чего-то добиваешься, то это больше пользы приносит, чем когда знания, навыки легко доступны. Но не все подготовлены к такому труду. И не все готовы перенять опыт старшего поколения, это касается и духовенства: рассеивается внимание, кто-то стоит на службе с телефоном в руках, даже молитвы вычитывает, но в основном отвлекаются — и служба как будто мимо проходит, телефон от нее отгораживает. Меня иногда воспринимают как очень строгого контролера, но я стараюсь воспитывать тех, на кого еще можно воздействовать.
— Батюшка, какие еще сложности были связаны со служением в период Вашего пастырского становления?
— При Хрущеве еще с 1961-63 началось откровенное хулиганство во время крестных ходов, когда их пытались сорвать. Он сам ведь в двадцатые годы ездил с безбожными демонстрациями на машинах, рядясь в церковные облачения, с карикатурными портретами, держа иконы вверх ногами, кощунствуя, выкрикивая какие-то оскорбительные лозунги около церквей. Поэтому у него все в голове это осталось. Во время крестного хода яйцами бросались тухлыми какими-то, помидорами, а иногда и камнями. Шашки дымовые бросали.
У меня в Лефортово так оно и было. Я, будучи алтарником, шел на крестном ходе со свечой. Ребята залезли на крышу сарая и бросили что-то оттуда, я увидел только что-то черное, которое упало мне под ноги. Я наклонился, схватил это черное и перебросил обратно — рука только черная была. Я сам не понял, а потом мне сказали, что это была дымовая шашка. С сарая крик раздался: ребята на крыше стояли и врассыпную бросились, кто-то попадал там с крыши. Утром пришел милиционер в сопровождении какой-то женщины. Та кричит, что у ее сына нога сломана, потому что в него кинули чем-то. Участковый слушал-слушал, потом отозвал меня в сторону: «Так, ты ничего не бросал, предмет, летевший в тебя, ударился об рукоять, отрикошетил и попал на сарай. А почему ребят понесло на крышу сарая — пусть сами разбираются». Обошлось, хотя могли составить какой-то акт.
И в Елоховском соборе, помню, в 1963 году, крестный ход идет внутри ограды собора, за территорией нельзя было. А на ограде пьяная женщина повисла, с другой стороны улюлюкают, кричат, шумят, визжат, музыкой пытаются заглушить пение. Пройти-то все прошли, но картина была ужасная.
В Успенском соборе в Лавре человек 150-200 собрали комсомольцев: крестный ход вышел, а они встали на паперти, сцепились руками, назад не пускают духовенство. Там бились и час, и другой, но никак их не разнимешь. Наконец, кто-то из батюшек прошел боковыми дверьми и начали службу. Позже, когда народ все-таки вошел в храм, эти комсомольцы стали раскачивать туда-сюда толпу. Приемники включали на полную мощность, музыку какую-то во время службы.
В Великий четверг, Великую пятницу исповедь была под Успенским собором. Подъезжала милицейская машина, вылавливали молодежь и отвозили в Красноармейск: «Что вас принесло туда? Зачем? Знаете, это мы сейчас с вами так вежливо разговариваем, а ведь можем отвезти кое-куда, и будете жалеть. Подпишите обещание, что больше в Загорск не приедете». Писали. Это уже на издыхании эпохи Хрущева, в 63-м.
— Много храмов закрылось или было уничтожено на Вашей памяти?
— В 64-м взорвали собор на Преображенской площади. Я об этом подробно говорил в недавнем интервью. Народ стоял и дни, и ночи. Людей возили в КГБ, выясняли родственников, угрожали родственников с работы уволить, лишить премии, шантажировали. В качестве причины уничтожения собора называли продавливание сводов метро. Хотя вот сейчас построили заново — ничего не продавливает, все нормально.
У храма Илии Обыденного якобы должен был завод расширяться. Они уже под храмом заняли помещение, где мазут хранили. По проекту Хрущева только 8 храмов к 1975 году предлагалось оставить в Москве, при этом разные предлоги придумывали.
Вот, например, храм в Марьиной Роще. Там построили 5-этажные дома, но так, что тем самым сделали красную линию дальше за храмом, и получилось, что храм выступает за эту самую красную линию. В Богородском трамвайная линия делает поворот, поэтому необходимо было выпрямить трамвайную линию, а для этого храм надо было снести.
Храм в Хамовниках сохранили благодаря архитектору, который, проектируя, изогнул Комсомольский проспект. Когда Хрущев поехал на открытие Лужников в 57-м году, он ногами топал, архитектору говорит: «Для Вас что, слово партии — не закон?» Архитектор потом вспоминал, что его уже как покойника списали, руки для приветствия никто не давал: боялись связываться. Но в 70-е годы дали ему первую международную премию за умелое сочетание новой и старой архитектуры: рядом с храмом — дом девятиэтажный. «А чего это мне стоило!» — и рассказал. Да, были такие герои, которые отстаивали церкви до последнего.
Я как раз в Хамовниках служил, когда около храма недавно проложили магистраль. Храм подлежал сносу, поэтому внешнего ремонта не делали. Храм был в таком плачевном состоянии, что требовал капитальных работ и внешних, и внутренних. Назначили туда и старосту — редчайшее явление: верующего человека. Почему? Он был труженик большой, во время войны ходил баржи разгружать бесплатно, Орден Трудового Красного Знамени имел, и власти его воспринимали как «своего» человека. Он отказывался получать зарплату. «Я, — говорит, — не за этим в Церковь пришел». Я ему говорил, что нужно получать зарплату, иначе его снимут. Он частично уступил, и, получив зарплату, опускал ее в «кружку».
Ремонт в то время только косметический разрешали. Указание властей было такое: церковь должна быть незаметной, серенькой, не привлекать внимания, здание церкви должно быть без ярких красок, никаких позолоченных куполов. Но мы немножко по-другому сделали: сначала внутри привели храм в порядок, потом снаружи. Староста откладывал отдельно деньги, поэтому оформляли, допустим, на 4 тысячи, а не на 40 тысяч. Раскрасили церковь в Хамовниках, как пасхальное яичко. Сейчас, конечно, она далеко не такая, но в то время ее везде на плакатах и в рекламных буклетах изображали. На фасаде были ниши; я думаю: раз есть ниши, то когда-то должны были в них быть иконы. Мы их написали и вставили. От метро «Парк Культуры» никаких деревьев в то время не было, строений не было, и храм стал заметен с самого начала проспекта. Проезжал как-то первый секретарь компартии Гришин[9], и в бешенство пришел: «Это что?» — задыхаясь — «Это идеологическая диверсия: проспект в честь комсомола — и с церкви начинается! И еще разукрасили! Это что, чтобы комсомольцев завлекать сюда? Разобраться! За такое к стенке ставить надо!». К стенке уже никого в то время не ставили, но в область могли отправить служить. Когда стали разбираться, настоятель храма открестился от участия в ремонте: «Я не знаю, это все отец Владимир!». Предполагалось меня отправить в область, но меня тогда Патриарх Пимен уберег: «Нет, не в область, пойдет служить в мой храм — храм Пимена Великого[10]». И поменяли меня с моим однокурсником местами.
Несмотря на притеснения со стороны властей, все-таки лазейки находили. Однако всякое бывало. На Пятницком кладбище была староста, человек далеко не церковный, но она больше 40 лет на этой должности продержалась. В конечном счете ее вызвали в райисполком. Перед этим сделали какую-то ревизию, нашли что-то по пустякам вроде не сданных огарков, — надо было что-то обнаружить и предъявить ей нарушение. Ее отстранили, но прислали человека из комендатуры Кремля, который рано на пенсию вышел и понятия не имел, как вообще в церковь ходить и что делать. Тяжело было с такими людьми, а учиться им не особенно хотелось. Как-то он пришел в алтарь, ногой дверь открывает — «Что вы, что вы! Подумайте, куда входите! Встаньте на колени и сделайте земной поклон, а потом будете уже выяснять какие-то вопросы». Но таким людям было сложно привыкнуть к церковной жизни: после этого случая однажды служу — открывается дверь в алтарь, он ползет на коленях! Оказывается, он дошел до солеи, встал на колени, солею всю прополз, потом в алтарь. Слава Богу, у него помощник был все-таки более смышленый, старался что-то усвоить.
— Батюшка, а какие еще яркие эпизоды были связаны с советской бюрократией?
— Могли, например, прислать в храм старосту прямо накануне Нового года. Раньше отчеты годовые сдавались в исполком до 10 января. Никого не щадили и все знали, что пощады не будет. Поэтому работали дни и ночи, чтобы успеть. А старались всегда все успеть до Рождества, потому что там уже некогда заниматься. И вот так старосту назначили, а поскольку он человек новый, только что заступил на должность и неудобно из-за задержки с отчетом свое место сразу терять, то тоже включился волей-неволей. Приходит он под Рождество, стоит за свечным ящиком, смотрит — там народ подходит и что-то на столике целует. Мимо проходит настоятель. Он у него спрашивает: «А что целуют-то?» — «Годовой отчет!» — «А-а-а, понятно». Это ему понятно: иконы целовать непонятно, а вот отчет — понятно.
В Лефортово из исполкома прислали двух мужчин. Один говорит: я буду кассиром, а тот второй — председателем. Они на все недоуменно смотрели, не понимали, что происходит. Председатель проработал месяца два и исчез неожиданно. Второй еще месяца три, но вместе с кассой исчез. Не преследовали их: слава Богу, что они сами ушли. Это беда была: такие люди и тон задавали во всем, и шантажировали порой батюшек, особенно выслеживая, когда люди приходили покрестить, повенчать и просили не записывать. Они наблюдали, чтобы батюшка, не дай Бог, кого-нибудь покрестил без записи — тут же предадут: батюшке грозит лишение регистрации.
Пригласили меня к уполномоченному. Вхожу. Длинная комната, он сидит в углу: «Здравствуйте», — молчание. «Здравствуйте!» — молчание. Что делать? Уходить? Я третий раз: «Александр Степанович, здравствуйте!» — раздается рев! «Фамилия, имя, отчество? Религиозная организация какая? Кто вам дал право выгонять людей с обряда? Вы понимаете, что вы нарушаете закон? Мы имеем право лишить Вас регистрации!» — «Подождите, — отвечаю, — а за что лишить?». Оказалось, кто-то ему пожаловался, что я не допускаю быть крестными людей неверующих, а порой и в не трезвом состоянии. «А если я приду в церковь, вы и меня выгоните, если я буду не так себя вести, как вы считаете нужным?» — «Нет, если достойно будете вести себя». — «Что значит достойно?» — «Достойно по отношению к Таинству Крещения». Тут я объяснил, что должен спрашивать приходящего, верует ли он и готов ли научить крещаемого ребенка вере. И что взрослый человек должен прочесть «Символ веры», но иногда приходящий на это говорит, что он член партии. Тут он не выдержал и закричал: «Так таких гнать надо!» — «Я это и делаю». — «Ну, правильно!». Попал я в самую точку, оказывается.
Неожиданно появилась секретарь, принесла чай с галетами. Видимо, под столом у него кнопочка была, потому что после этого настроение его изменилось, и беседа пошла дружелюбно. Я решил немного дальше зайти: «Скажите, а вот панихидку-то можно на кладбище служить?» — «Только в момент захоронения. Вы же знаете, что будет, если нарушить? Панихидку потом перемножат на количество дней в году». — «Вот не знал, так получилось». — «А что, нарушали?» — «Да вот как-то пришлось. Я, знаете ли, не знал, как отказать». — «Отказывать не надо, но и говорить, что мы запрещаем, тоже не надо. Вы можете сказать, что очень заняты». — «Вы понимаете, когда я в Лефортове служил, как раз пришли из посольства Западной Германии, попросили по кому-то из родных отслужить панихидку на Немецком (Введенском) кладбище». — «Ну и что?» — «Я отслужил». — «Правильно сделали. Это же закон для внутреннего употребления, а не для внешнего. Вы бы сказали нам, вам бы дали сопровождающего!» — «Но то было в субботу, когда Вы не работаете». Договорились мы до того, что в следующий раз надо откладывать на рабочие дни, чтобы нам могли выделить сопровождающего. На этом и расстались мирно.
Обстановка тогда нервозная была. Священник идет, а тем более в рясе, — в него кто-то мог грязь кинуть или камень бросить. В меня бросали камни. Были случаи, когда обращались к тому же уполномоченному. Он отвечал, что своим хождением в рясе мы сами провоцируем у народа такое отношение к религии. Не провоцируйте — и не будет таких вещей.
— Батюшка, Вы подняли интересную тему. Мы знаем, что до революции священник повсеместно появлялся в рясе и головном уборе. А каковы были нормы в советское время – и что бы Вы рекомендовали современному духовенству относительно внешнего вида?
— Сегодня я бы рекомендовал носить что-то приличное, чтобы был опрятный образ. Только, конечно, не нужно смешивать: либо идешь одетый по полной форме, либо в светской одежде. Раньше священника всегда опознавали по внешнему виду, даже в 50-60-е годы, когда обычно носили чесучовый закрытый пиджак или костюм, или же пальто, легкое пальто и шляпу. Так Патриарх Алексий I, проезжая по улице, часто говорил: «Вот наши». Не все этого придерживались, некоторые, наоборот, старались смешаться с толпой: например, у нас в Хамовниках служил священник, он в своем доме выдавал себя за корреспондента. И вдруг как-то в храм привезли покойника, который жил в том же доме, что и этот священник. «Ох, теперь разоблачили меня! Как я теперь буду показываться дома?». Еще случай, как-то отправил отцу протодиакону телеграмму: «Дорогой отец Сергий, поздравляю…». Он пришел в страшном волнении: «Что Вы делаете, зачем Вы пишете "отец Сергий"? Все же теперь узнали, что я в церкви служу». Ну и что? Про меня все изначально знали, что я священник, и ничего, плохо не относятся — только с уважением, с почтением.
Многие старались не подчеркивать свой сан в одежде, но старого склада батюшки, которые, может, революцию пережили, все-таки старались в рясе ходить или носили подрясник навыпуск из-под верхней одежды. Но это было до конца 50-х годов. В 57-м, уже в эпоху Хрущева, тут немножко стали прятаться, в рясе уже трудно было встретить кого-либо. Могли, как я говорил, и камнем бросить. А сейчас другое время, уже никто так не реагирует. Я всегда в рясе, везде — и не только в общественном транспорте. На священника в рясе никто уже отрицательно не реагирует.
— Батюшка, Вы упоминали храм на Пятницком кладбище[11]. Расскажите, пожалуйста, как Вас туда перевели?
— В кладбищенские храмы часто назначались священники посредственные, провинившиеся. Я провинился в Хамовниках с этими ремонтами. Как мне уполномоченный сказал, «там на кладбище уже ограды не надо переставлять, там все стоит на месте, можете спокойно служить». Я ведь и в Хамовниках несколько увеличивал территорию, перенося ограду, и в храме Пимена Великого так же переносил ее. Правда, всегда на прежнее историческое место. На кладбищах, как правило, служили сокращенным чином, но я старался служить полным чином. Выдержал противостояние с теми, кто так не делал, и потом Господь меня от этого избавил.
На кладбище приходили часто представители одной из Восточных Церквей — ассирийцы, у которых на этом кладбище был свой участок для захоронений. У ассирийцев имена для произношения очень сложные. Древняя религия, люди действительно верующие, обряды соблюдающие. Когда привозили отпевать, то весь маленький переулок заполнялся ими. Так же было и в дни Родительских суббот. Как-то на Радоницу они пришли помянуть своих сородичей. Но они служат не во вторник, как у нас, а в понедельник. Несут носилки с пловом, громадные сумки со спиртным. У могил наливают рюмочки и ставят их на перекладинки крестов. Я начал панихиду служить, но вижу их недовольные лица. Вдруг бежит младший священник и кричит: «Отец, отдай кадило, ты не умеешь служить панихиду» — «Как не умею?». Отдал ему кадило — он сразу: «Помилуй нас, Боже», тут же начал перечислять их труднопроизносимые имена, — их сразу и не произнесешь, «…и сотвори им вечную память»… И начало, и конец сразу. Думаю: нет, я так не могу. А он объясняет собравшимся, что я просто еще не умею, опыта нет. И они одобрительно поддерживают его. Конечно, если так служить, то немудрено разучиться служить правильно.
Был еще случай. Восемь покойников привезли, а староста для того, чтобы побольше доход получить, предлагает каждому отдельное «индивидуальное» отпевание, которое чуть ли не в три раза дороже. Если другие отцы за 15 минут отпевают, то у меня ведь 45 минут, а еще пока поставят, вынесут — час уходит. Один раз я стал отпевать поочередно, часа 4 прошло — вваливаются пьяные могильщики с лопатами, с ломами: «Батя, кончай!» — и «угощают» матом. Кто же знает, что они сделать могут: ударят ли или просто побранятся, милиции рядом нет, никто не защитит. А тут — восемь покойников: что делать? Я придумал способ: говорю: «Родственники, самые ближайшие кто есть, по одному только человеку или в крайнем случае — два, пройдите со мной в помещение крестильни». Пришли: «Слушайте, вот я буду сейчас отпевать, у меня отпевание покойника в общем с выносом займет примерно час времени, остальным придется ждать». Всеобщее недовольство: «У нас же поминки, автобусы ждут. Нельзя ли побыстрее?». Тогда говорю им: «Вы заказали отдельное отпевание. Я предлагаю вам иной вариант. Вам не приходилось бывать в такой ситуации, когда вы при поездке в отдаленное место, куда-то в глушь, выходите на каком-то полустанке, где иногда платформы даже нет, и никого? Ни людей, никого, особенно если ранним утром или поздним вечером. Как вы себя чувствуете? И если вдруг появляется кто-то еще, — для вас это самый родной человек, самый близкий: ой, слава Богу, хоть живая душа есть, хоть не один. Уже это радует, да? Почему же вы хотите, чтобы человек пришел в потусторонний мир один, почему вы не хотите, чтобы все вместе?» — «Мы хотим, хотим!» — «Я предлагаю вам так: я буду отпевать в храме всех вместе, ектенью скажу по каждому отдельно, отдельно молитву разрешительную каждому, так что у меня это выйдет чуть больше часа. Если кто-то не согласен — останьтесь, позже я и вашего усопшего отпою». Все согласны. Я начинаю отпевать — приходит староста, ногами топает в прямом смысле, возмущается. Но потом, разобравшись, успокаивается, что родственники не просят назад деньги и что все согласны.
Несколько раз такое было. А потом староста стала другим священникам говорить: смотрите, вместо индивидуального — общее отпевание совершает, и ничего, деньги не спрашивает никто. Кто-то из отцов решил тоже так сделать, но там скандал вышел, тем более, служили с сокращениями.
— А откуда пошли эти ускоренные службы?
— Сокращения остались от обновленцев ведь еще. Обновленцы, хотя внешне принесли покаяние, продолжали делать так, как привыкли. Они вынуждены были присоединиться через покаяние, потому что их перестали регистрировать: Совет по делам РПЦ сделали — они побежали туда, а там только дела Московской Патриархии разбирают; второй Совет был по делам культов, туда побежали — им отвечают «вы у нас не числитесь». Оставалось только принести покаяние и присоединиться к канонической Церкви. Один такой священник во время службы в Лефортове говорит мне на ухо: «Слушай, Володя, ты знаешь, кто главный враг Церкви? Тихон! Тихон — это самый главный враг!». Внутренне они остались теми же, хотя и внешнее служение было у них показное: они служили Евхаристический канон на коленях и с воздетыми руками, вообще делали то, что должно было привлекать внимание, но народ все-таки к ним не очень шел. Однако, для того времени они необходимы были, потому что священников не хватало и храмы закрывали бы, поэтому хоть кто-то и хоть как-то служил. А потом и это все постепенно исчезло. Ранее все кладбищенские храмы были заняты обновленцами.
— Отец Владимир, Вы в одном из интервью рассказывали, как пытались избежать назначения настоятелем. Как Вам это удавалось почти четверть века при такой близости к архиереям и Патриархам?
— Я вырос в Лефортово, и отец Матфей Стаднюк — секретарь Патриарха — меня знал. Я заканчивал уже курс в Академии, а он собирался в Александрию в командировку и пришел к ректору просить священника. Ему дали список выпускников и он, увидев мою фамилию, остановился на мне. Звонит: «Отец Володя, — меня так звали, да, «отец Володя», потому что я в Лефортово с детства и вырос на их глазах, — отец Володя, придется тебе послужить. Сколько? Ну, немножко, там видно будет». Договорились, что три дня мы в Академии учимся, три дня — на кандидатскую работу, а поскольку у меня работа уже написана — три дня могу и в воскресенье. Когда отец Матфей уезжал, то оставлял кого-то из священников в качестве исполняющего обязанности настоятеля. А там Исполнительный орган был далеко не церковный, они каждый год кого-то меняли, всякие находили поводы, иногда надуманные, но, во всяком случае, больше года-то никто не протянул. За три года около девяти исполняющих обязанностей заменили. И вот отец Матфей каждый год приезжает и, обращаясь ко мне, говорит: «Тебе надо быть исполняющим обязанности настоятеля». — «Нет, батюшка, не буду». — «Ну почему?» — «Меня же никто и слушать не будет. Я молодой. Я буду только помогать кому угодно». Один год я так отказался, второй, третий... При назначении последнего настоятеля отец Матфей сказал: «Вот последнего исполняющего обязанности назначали, он не шибко грамотный, но если не приживется — дальше с тобой разговаривать не буду и тебя назначу!» — «Батюшка, ну пожалуйста, не надо меня назначать». Но вскоре после его отъезда меня перевели в Хамовники.
В Хамовниках служил архимандрит Леонид (Гайдукевич). Он был благочинным и практически сразу поручил мне вести все благочиннические дела, говоря, что мне это пригодится. И действительно, пригодилось. Потом, когда он решил уехать в Литву, и понадобилось передавать дела новому благочинному, он мне сказал этим заниматься, поскольку я лучше все знаю. Тем не менее, я всегда старался увертываться от назначения настоятелем, хотел быть только на втором плане — и у Пимена Великого, и до него в Хамовниках.
Далее, после большого проведенного ремонта в храме Пимена Великого, в котором я принимал самое непосредственное участие, меня вызвали в Патриархию и вручили Указ о назначении настоятелем Троицкого храма на Пятницком кладбище.
Отец Матфей при этом сказал: «Я тут ни при чем, отец. Но учти, этот приход самый труднейший». Местное духовенство, как я пришел, сказало: «Батюшка, у нас здесь три года только живут. Или туда, или туда. Других путей нет». Или так замучают, что священник уходит в мир иной, или только в область. Три года я там прослужил, при этом на второй год служения был избран в Епархиальный совет г. Москвы, а в конце третьего года назначен благочинным Северного благочиния г. Москвы. Тогда в Москве было только три благочиния.
Наступили годы перестройки. Началось открытие храмов, и меня это не обошло. Я получил назначение быть настоятелем вновь открываемого храма Вознесения Господня («Большое Вознесение») у Никитских Ворот г. Москвы. Я просил Патриарха остаться в прежнем храме, поскольку уже привык — «Нет, батюшка, нет. Вам надо здесь, в центре. И надо обустраивать Центральное благочиние. Здесь Патриархия, Кремль, так что давайте, справитесь. На вас эти заботы будут лежать».
Внешне храм был как бы в сохранности, но внутри — полная разруха. Когда вошли в этот храм, моя матушка воскликнула: «Послушай, отец, после 30 лет служения — и тебе дали вот это?». Посредине церкви — котлован, ничего общего с храмом. Накануне первой службы Патриарх приехал: «Как же Вы, батюшка, тут будете служить?» Боже милостивый, было пять алтарей — и ни на одном месте нельзя даже временный устроить. Решил просить Патриарха устроить временный алтарь посреди храма. «Давайте так». А 23 сентября 1990-го года, в День города, была первая служба в Кремле — первая служба в Успенском соборе после 1918-го года, и потом крестный ход из Кремля к этому храму. Это небывалое зрелище. Вся площадь, все кругом запружено народом. В газетах написали, что это был первый крестный ход по улицам Москвы с 1918-го года: запрещены были крестные ходы вне церковных оград, а тут — по улицам. Стояло, правда, милицейское оцепление, но народ прорвался сквозь него. И хотя храм еще был не готов, но все-таки мы первый раз тогда отслужили и совершили Чин малого освящения храма.
Я не знал, с чего здесь начинать, потому что восстановление казалось невозможным. Нашли снимки, которые в Музее архитектуры были: что было в храме, как. Начали реставрацию по ним, потом стали вверху расчищать живопись. Восемь-десять слоев масляной краски снимали, расчищая изначальную живопись. Когда во время богослужения я кадил стены храма, мне говорили: «Батюшка, что Вы кадите пустые стены-то». — «Я надеюсь, там где-то внутри что-то сохранилось». Так и оказалось. И вот уже 34 года здесь. Люди приходят и говорят: «Слушайте, так у вас же все сохранилось, как вам хорошо-то!». Можно было бы обидеться, что не видна работа по восстановлению, но ведь это — лучшая похвала. Значит, так хорошо сделали, будто и не трогали никогда.
— Да, батюшка, когда бываешь у Вас в «Большом Вознесении», то сразу на ум приходит словосочетание «намоленный храм».
— Последнюю службу служил здесь Патриарх Тихон. В те годы для него это был фактически кафедральный собор. Почему? Потому что Храм Христа Спасителя в 1923-м году захватили обновленцы, и Патриарх старался служить в ближайшем большом храме — «Большое Вознесение». И служил он здесь больше всего. В последний раз в 1925 году совершил архиерейскую хиротонию и наградил настоятеля. И тот, и другой оказались в дальнейшем священномучениками. Это было 5 апреля, в Неделю 5-ю Великого поста, Марии Египетской, а 7-го он уже отошел ко Господу.
— Отец Владимир, благодарим Вас за уделённое время, за ответы. Что бы Вы посоветовали в предстоящую 62-ю годовщину Вашей хиротонии молодому духовенству и мирянам?
— Заветной мечтой каждого молодого человека, желающего послужить Господу у Престола Божия, было желание поступить в духовную академию, где и почерпнуть знания от кладезя духовной мудрости.
Сейчас со скорбью наблюдаю, что некоторые студенты ограничиваются лишь частичным, поверхностным усвоением преподаваемых предметов, часто получаемых с помощью интернета, и не прибегая при этом к содержанию первоисточника. И как результат того имеют скудный духовный багаж, столь необходимый в их служении. Поэтому и самое служение походит более на требоисполнение, без внутреннего горения. Отсюда и быстрое духовное выгорание.
Печалит и стремление молодого духовенства к возвышению и получению наград. И, как правило, те, кто более стремится к этому, не бывают удовлетворены. И наоборот, те, кто к ним не стремится, бывают более возвышаемы и награждаемы.
Когда я был молодым священником, моя супруга иногда сетовала, упрекая меня в том, что я к этому безразличен. Говорила «смотри, у твоих однокурсников уже такие большие награды, а ты, видимо, до конца дней будешь служить с наперсным крестом». Но как показало время, те, на которых она указывала, очень быстро награды получившие, столь же быстро по разным причинам отошли в мир иной.
Мне награды приходили по большей части весьма неожиданно, и часто меня тем самым смущали. Когда меня возвели в сан протопресвитера, я был ошеломлен и даже опечален, понимая свое несоответствие с великими протопресвитерами прошлого и настоящего веков. И это понуждает меня, несмотря на возраст и ослабевание сил, трудиться еще более и более усердно.
Главное для пастыря — это ощущение радости при совершении Божественной литургии. Если он этого не испытывает, то как любое растение он постепенно увядает, и тяжела бывает его старость и кончина.
Пастырь, имеющий хороший духовный багаж, находит не только сам в нём утешение, но и делится им со всеми к нему обращающимися людьми.
Беседовали: свящ. Сергий Уваров, М.В. Уварова
Редактор: М.В. Уварова
***
[1] 4 сентября 1943 г. состоялось совещание И.В. Сталина с митрополитами Сергием (Страгородским), Алексием (Симанским) и Николаем (Ярушевичем), результатом которого стало открытие храмов, семинарий, разрешение на избрание Патриарха и отмена гонений на Церковь.
[2] Храм св. апостолов Петра и Павла в Лефортове
[3] Протопресвитер Матфей Стаднюк (1925-2020)
[4] См. об этом в работе С.В. Никитина «Хрущевские гонения на Русскую Православную Церковь на территории Московской епархии». М.:ПСТГУ. 2017 г. URL: https://pstgu.ru/upload/medialibrary/1fe/1fe084e8eb62eba50eda999c0bcb4eb3.pdf
[5] «Известия», выпуск от 30 августа 1966 г.
[6] Храм святителя Николая Мирликийского в Хамовниках
[7] Архим. Наум (Байбородин) (1927-2017), Свято-Троицкая Сергиева Лавра
[8] Симон (Новиков) (1928-2006), митрополит Рязанский и Касимовский
[9] В.В. Гришин - советский партийный и государственный деятель, член Политбюро ЦК КПСС (1971—1986, кандидат с 1961). В 1967—1985 годах — первый секретарь Московского горкома КПСС.
[10] Церковь преподобного Пимена Великого в Новых Воротниках
[11] Храм Живоночальной Троицы на Пятницком кладбище
Московская (городская) епархия
