Протоиерей Георгий Бреев, любимый многими батюшка, духовник священства Москвы, ушел из жизни 29 апреля 2020 года. Он остался в памяти своих многочисленных духовных чад. Его сын Николай Бреев — директор Издательского дома «Никея», организатор медиапроектов, отец четверых детей — рассказал о том, как умел воспитывать и направлять отец, почему родители не вмешивались в дела молодой семьи и чем его вдохновляют трудности книгоиздания.
— Николай, читаю Вас в социальных сетях, вижу широкий диапазон тем Вашего издательства. Такая здоровая открытость к разным точкам зрения редко встречается в Православии. Она была заложена у вас в семье?
— Думаю, да. Это одна из установок моего отца — протоиерея Георгия Бреева. Он принимал всякого. Удивительно: среди его духовных чад могли быть и ультраконсервативные люди, и очень либеральные. Самое главное — смотреть, есть ли во всем этом дух Христов… А путь у каждого человека может быть абсолютно разным.
Наверное, эта установка отца Георгия и передалась «Никее». Мир очень большой, его вызовы и нововведения можно рассматривать как некую опасность. С другой стороны, мир можно рассматривать как явление Бога в многообразии форм. И через это увидеть промысл Божий.
Его духовничество было легким
— «Смотреть, есть ли в этом дух Христов»… Но мы же можем обманываться? В таких случаях привычнее пойти за советом к духовнику.
— Мне очень близко то, что говорит Христос в Евангелии: «Лицемеры! различать лице неба вы умеете, а знамений времен не можете». То есть погоду мы научились предсказывать, а Бога услышать не можем.
Многие христиане знают, что действительно существует личный опыт Богообщения. Он может проявляться по-разному, например, так, как описано у митрополита Антония Сурожского: он читал Евангелие и явственно почувствовал Присутствие. Либо так, как рассказывал об обретении веры мой отец: он тоже прочел Евангелие и понял, что это действительно жизненно, истинно. Эту твердую уверенность, которая появилась у него в 18 лет, он пронес через всю жизнь. Она стала его фундаментом.
— Говорят: слушай свое сердце. Но многим кажется, что этого недостаточно и вообще как-то искусительно.
— Действительно, есть опасность обмануться. Но вопрос вот в чем: уверены ли мы, что наше сердце очищено для присутствия Божиего? Или там работают наши внутренние установки, травмы, поколенческие, семейные, которые говорят нам свое, а мы их слушаем.
В этом смысле, институт здорового духовничества — очень важная практика. Она позволяет духовно неопытному человеку не остаться один на один со своим сердцем. Это довольно страшно, на самом деле. С советом духовника легче и проще. Другое дело, что очень часто духовничество подменяется насилием. Манипуляции и ложно понимаемое духовное наставничество может принести большой вред.
— Расскажите, каким духовником был отец Георгий.
— Его призвание как раз было духовничество. Это отмечали многие люди и сама Церковь, выбрав его духовником священства города Москвы. Но это духовничество было очень легким. Отец никогда не навязывал свое видение — как человек должен жить, развиваться, искать Бога. Он запускал внутреннюю духовную динамику человека и старался ее поддерживать.
Очень часто говорил: «Слушай, я не знаю ответа на твой вопрос. Иди почитай Евангелие, почитай вот эту книжку, подумай, а потом давай еще раз поговорим». Человек какое-то время проживал свои проблемы, думал, молился — и действительно сам находил ответ на тот вопрос, который его мучил.
Такой духовник — это очень аккуратный наставник, который не подменяет жизнь человека своей. Это особое искусство и призвание. Как сказал Христос, не каждому из вас дано быть учителями. Очень важно подходить к духовнической практике взвешенно и помнить, что духовник — это не нянька, а человек, который позволяет тебе постепенно приобретать самостоятельность.
Многие духовные чада отца Георгия вспоминали, что постепенно они стали ходить к нему все меньше и меньше. Частота обращений по мелким вопросам уменьшалась. Духовная связь крепла, а потребность получить ответ на любой вопрос отпадала, потому что человек уже сам учился отвечать на вызовы реальности.
Это очень важно для мирянина, потому что есть ложная установка, что священство и мирянство это какие-то абсолютно разные категории. Но мы знаем из истории становления Церкви, что разделение «народа Божиего» на клириков и мирян появилось не сразу. Изначально было равенство, священство только брало на себя определенные функции предстояния перед Престолом от общины. А миряне сослужили, организовывая жизнь христианской общины.
Если я упорствовал, он говорил: «Ну, попробуй»
— Отец Георгий советовал Вам иметь какого-то духовника,ориентироваться больше на него или вообще на самого себя?
— Отношения с отцом у меня были такие же, как у него были отношения с чадами. Даже по количеству времени, которое он проводил со мной, — вряд ли это было больше, чем он общался с другими чадами. Так что и у меня был духовник, просто он был мой отец. Это было достаточно понятно и естественно.
Но опять же, это было духовничество такого рода, что я прихожу с вопросом, а он спрашивает: «А ты сам как считаешь?» Если ему что-то не нравилось, он говорил: «Знаешь, я вот тут вижу, что могут быть такие-то проблемы». Но если я упорствовал: нет, все равно пойду этим путем, он не отговаривал. «Ну, попробуй». Соответственно, если я пробовал и у меня не получалось, я возвращался к совету отца.
— У Вас не было детской обиды, что у папы Вы на уровне других духовных чад? Или это спокойно воспринималось?
— Абсолютно спокойно, потому что я был обычным ребенком, которому все эти наставления и вообще фокус на воспитании были глубоко чужды. Поэтому меня очень устраивало, что вокруг меня никто не водит хороводы, а если я спрашиваю, и у меня есть проблемы, отец мне всегда может уделить время.
Пару раз я встречал его гнев, когда уж совсем что-то непотребное творил в подростковом возрасте. А в остальном — отец фактически постоянно был в храме. Если не в храме, то дома, но и дома все равно в своем внутреннем храме. Потому что он был монашеского склада человек, и в начале духовного пути сомневался: выбирать монашеский путь или семейный. В семье ему удавалось уделять не так много времени детям и супруге, но это было то общение, которое вдохновляло.
Очень часто встречается проблема, что священник отдает все силы на приходе, домой приходит выжатый как лимон. И матушка пытается вечером восполнить его ресурс. Дети бегают, а ему ни на что не хватает сил. Так вот у отца Георгия была такая особенность — он умел найти вдохновение в любой мелочи.
Высшим вдохновением, высшим призванием для него было служить Литургию. Но вместе с тем он умел вдохновляться пролетевшей птицей, деревом за окном, какой-то обыденностью, в которой умел разглядеть красоту Божиего замысла о мире. И он всегда пытался поделиться своим вдохновением, своим внутренним созерцанием мира.
Это было гораздо более эффективно, нежели пристальный «воспитательный» фокус. Просто рядом был человек, который жил своей верой, был целостным, очень радостным, вдохновленным, любящим. Этого было достаточно, чтобы мне как ребенку быть удовлетворенным.
— В священнических семьях сын традиционно идет в семинарию, были ли у отца такие идеи насчет Вас?
— Отец считал, что священнику в современном мире необходимо быть образованным, быть интегрированным в общество. Поэтому он мне порекомендовал идти в то направление, где у меня был талант. Я пошел по гуманитарной линии. Он мыслил так: «Если тебя Господь когда-нибудь призовет ко священству, у тебя будет хорошее образование, хорошая база».
Конечно, отцу было бы приятно, если бы сын продолжил его дело. Но в первую очередь для него была важна моя жизнь. Не его ощущения, не его приятность, как очень часто многим из нас хочется — и мне тоже хочется, чтобы кто-то из детей продолжал мое дело. Это все очень понятно и естественное, это человеческое свойство.
Но христианство в этом плане парадоксально — в нем преодоление своего человеческого. Отец говорил: «Ты не торопись, посмотри сначала сам, есть ли в тебе желание. Если ты почувствуешь, что есть, то замечательно». Для него было важно понимать, что сын реализует какой-то свой путь, которым Господь его ведет.
Последнее напутствие
— Николай, в своих аккаунтах в соцсетях Вы писали об отце, когда он еще болел. И сейчас продолжаете публиковать записи об отце Георгии, какие-то воспоминания духовных чад. Кажется, что Вы сильный человек и стойко все перенесли… Что Вам помогает?
— Нет, конечно, уход отца — это болезненно, не буду надевать маску. Я до сих пор не могу спокойно воспринимать тот факт, что мы не можем встретиться, что мы не можем пообщаться. Что вот эта полнота человеческого общения прервана. Это тяжело.
Возможно, мне помогает то, что отец с детства пытался передать мне свое спокойное отношение к смерти. Не в плане игнорирования, а в плане принятия этого факта. Он говорил, что для христианина основой испытания веры есть принятие того, что все мы смертны. Мы веруем в воскресение мертвых, то есть в свое личное воскресение без потери своей индивидуальности. Но твердость этой веры очень сложно воспитать, потому что вся жизнь вокруг протестует против факта ухода, факта небытия.
И это сложная задача для христианина — подойти к смерти максимально открыто, максимально принимая ее. В том числе и к смерти своих близких.
А второй факт, что отец достаточно давно болел, у него были очень серьезные операции на сердце. У нас уже были периоды, когда мы ощущали возможную потерю. В том числе, в прошлом году, когда он тоже очень тяжело болел пневмонией.
Ну и третий факт, об этом он тоже говорил: «Ты не беспокойся, не переживай. Посмотри, сколько я прожил». И цитировал псалом: «"Дней наших — семьдесят лет, а при большей крепости — восемьдесят лет". Я прожил 83 года — это большая добрая жизнь». С одной стороны, это утешает, такова реальность. А с другой стороны, все равно остается тяжесть переживания, разлуки… Это больно, непросто.
— Вы как-то ощущаете сейчас связь с отцом?
— Сейчас я чувствую это скорее через своих знакомых, которые делятся такой продолжающейся связью. Сам я пока нахожусь в каком-то внутреннем ступоре, в активном периоде горевания.
Но, конечно, связь с отцом всегда чувствовалась через его молитвы, через то, как он помогал видеть, как Бог ведет меня по пути, как Он заботится обо мне обстоятельствами жизни. Этот навык и сейчас связывает меня с отцом, и я понимаю, что молитвами отца складывается реальность, складывается ситуация, решаются проблемы и прочее, прочее, прочее.
— Успели ли Вы как-то попрощаться по телефону, какое-то напутствие услышать?
— Да-да, успел. Он сказал просто: люби своих близких, семью, люби вообще всех людей. Вот и все.
Жена — мой сонаставник
— Ваша супруга тоже дочка священника, вы дружили с детства. Есть такая распространенная вещь в священнических семьях, как благословение на брак. Было ли у вас что-то подобное в жизни?
— Было-было. Наша семья началась с акта послушания. Мы встречались какое-то время, но, наверное, тянули бы дальше, если бы одно духовное лицо (не наши родители) вдруг не сказало бы: так, срочно венчайтесь. И мы послушались…
— Вы рушите стереотипы. Потому что уже сложилось стойкое мнение, что брак «по благословению» — какое-то мракобесие, и вообще это не работает. Глядя на вашу красивую многодетную семью, так совсем не думается.
— Мне кажется, это просто разное понимание благословения. Бывают семьи, где действительно подобное происходит. Там, видимо, понятие благословения и самостоятельности очень отличались от того, что было в наших семьях. Считается нередко, что если я благословляю молодую семью, значит, я буду ее курировать по-жесткому, что называется. Другое понимание — это когда ты благословляешь как отец, который отпускает блудного сына, если ему это надо.
Молодая семья — это самостоятельная проба полета. И кулак жесткого послушания тут не к месту. В нашей семейной жизни было очень ценно, что родители отстали от нас. Дашины родители оказались похожего склада, и нашу молодую семью, хотя мы семь лет прожили вместе в одной квартире, они никогда не наставляли. И это замечательно.
Мы могли спросить совета, могли что-то обсудить, если было тяжело. Когда случались конфликты, могли как медиаторов позвать родителей. Но никогда не было такого: я сказал, нужно так и точка. Поэтому родительское благословение для нас было — как то, что созиждет дом. Как то, что семечком падает в землю и прорастает само, а со стороны надо только аккуратно поливать. Но ни в коем случае не менять ДНК. Потому что у каждой семьи свое собственное ДНК.
Очень часто отношения «духовник — муж и жена» приводят к тому, что или муж, или жена чувствуют невостребованность своего доброго совета, своего видения ситуации. И духовник становится преградой. Поэтому особая тонкость духовничества нужна там, где есть семейная пара, чтобы у мужа и жены развивалось сонаставничество. Для чего, собственно, и существует институт брака. Ведь обручаются муж и жена, а не муж, жена и духовник. Поэтому моя жена — это мой сонаставник, в том числе и духовный. Как и я для нее.
— Часто сравнивают венчанную пару с лодкой. Иногда даже с подводной. Ушел на дно — и уже не выйти. Вроде это хорошо, надежно. Но… не давят ли эти рамки? Рамки ответственности, что ты правильный христианин, и у тебя все должно быть идеально.
— На иконе Петра и Февронии семья — малая Церковь — изображается как лодка, как то, что тебя сохраняет от бушующего мира вокруг. И в семье, и в большой Церкви, по моим наблюдениям, есть две модели поведения. Одни в семье и в Церкви потому, что в них бьется жизнь, они целостны и открыты к этой жизни, они умеют с этим «житейским морем» взаимодействовать, а Церковь (или семья) дают им вдохновение и ресурс.
Другие приходят, потому что они потеряли себя, потому что «жизнь забила», жизнь они воспринимают как угрозу. Они ищут какое-то убежище — спасение от жизни. То есть хотят влезть в лодку, и свою личную ответственность обменять на ответственность коллективную. Либо даже вовсе от ответственности избавиться — переложить на духовника или на вторую половинку. Тогда я в этой лодке ничего не делаю и как-нибудь проплыву через житейское море.
В жизни бывают периоды, когда у тебя есть энергия, ты ею можешь делиться, у тебя есть внутренний ресурс. А есть моменты, когда тебе его необходимо восполнить. И вот в этот период лодка — это хорошо, она плывет, и я вместе с ней — когда мне нужно укрыться, собраться внутренне.
Но есть моменты, когда мне наоборот хочется действовать. Хочется брать на себя ответственность и развивать что-то новое. Поэтому для меня жизнь в Церкви и в семье — это не всегда лодка, это иногда серфинг. Да и на лодке невозможно быть пассивным — всегда, есть чем заняться и что делать. Главное не быть пассажиром, а быть соучастником движения к Богу.
Другая беда — человека рядом воспринимать как ограниченного в каких-то рамках, думать, что «с ним все понятно», «да я тебя всего вижу». У сирийских православных мистиков — Исаак Сирин был представителем этой традиции — есть образ, что внутри каждого человека находится бездонный колодец, который нужно очистить, и из него потекут реки воды живой.
И когда мы человека воспринимаем как нечто совершенно понятное для нас и обыденное, то с таким подходом очень тяжело жить. Если человек раскроется с другой стороны, он ломает наши рамки, и мы оказывается не удовлетворены — он перестал соответствовать тому, что нам виделось или хотелось. Либо, наоборот, мы не способны видеть изменения, поскольку для себя уже сконструировали его образ. Вот это мне кажется очень важной вещью.
Мы в своем браке стараемся видеть друг друга всегда как-то по-новому, что ли. И в течение 17 лет нашей жизни это дает ресурс не уставать. У нас нет ожиданий друг от друга, как у наших отцов нет ожидания от своих духовных чад. Возможно, как раз в этом на наш брак перешла духовническая традиция наших отцов.
— Сегодня рушатся и стереотипы вокруг «правильной» православной многодетности. Скажите, у вас многодетность — это изначальный выбор?
— У нас это было естественно. И даже как-то неловко называть себя многодетными. Разве четверо детей — так много? Конечно, поднять всех финансово непросто. Но тут ведь смотря какие цели у людей стоят. Зарабатывать всегда непросто. Другое дело — ради чего это делается. Если меня дети не вдохновляют, а я еще на них деньги зарабатываю, то это тяжело. А если они меня вдохновляют, то все становится естественным и легким.
В любом случае, семья при малом и даже нулевом количестве детей не является неполноценной. В частности, у моих родителей было только двое детей. Есть замечательные семьи, у которых нет детей. Все это очень индивидуальные вещи.
Чем труднее — тем лучше
— Сейчас для издательств трудные времена. Скажите, а среди православных издательств существует конкуренция?
— Существует, как везде. Но для меня лично — чем больше проблем, тем лучше. Потому что проблемы заставляют нас двигаться вперед, расти. Проблема православного книжного рынка, когда он только начал развиваться, была в том, что он зацикливался на узком сегменте «околомонашеской» литературы.
Издательство «Никея» первым навело фокус на обычных мирян. А потом потихоньку за нами стали тянуться и другие православные издательства. Иногда смотришь — о, наш автор печатается теперь и там. Или — о, обложка почти как у нас. Но это не караул, мы просто ставим планку себе выше и говорим: ну, здорово, мы будем придумывать что-то новое, нам это интересно. Для нас скорее это точка роста.
— А есть какие-то недопустимые методы? Издательство узнает, что сейчас конкурент выпустит книгу, которую оно только задумало. Будет ли оно, например, повышенный гонорар предлагать, какие-то иные действия предпринимать?
— С конкуренцией кошельками я пока не сталкивался. Православный книжный рынок, честно говоря, не в такой ситуации, чтобы позволить себе кого-то перекупить. Ну и взаимоотношения между издательствами все-таки не такие. Я говорю о конкуренции в первую очередь смысловой, креативной.
— Иногда смотришь — отец Алексей Уминский или архимандрит Андрей (Конанос) выходят в разных издательствах чуть ли не одновременно. Вы такие моменты отслеживаете?
— С Конаносом такое бывало, но это были разные книги. Конечно, мы смотрим: если кто-то выпускается, мы можем немного попридержать тираж. Но речь не о том, что мы прямо толкаемся локтями. Просто пытаемся рациональную издательскую политику выстраивать.
Потом, у нас есть своя читательская аудитория, и даже если один и тот же автор выходит в разных издательствах, наш читатель знает, что для «Никеи» характерен определенный дизайн и определенная внимательность к тексту, которую, возможно, они не найдут в версии других издательств.
— Вы не ощущаете себя заложником своего проекта? Ваше имя так прочно ассоциировано с «Никеей», что даже если захочется все бросить и начать работать по другой специальности, груз ответственности Вам этого не даст сделать…
— Пока желания все бросить не возникало, но, конечно, все может быть, какие-то сиюминутные слабости никому не чужды.
«Никея» — постоянно меняющееся издательство, у нас достаточно легко возникают новые проекты. Иногда они замирают, иногда результат не достигается, иногда, наоборот, но люди понимают, что много энергии уходит на это, невозможно долго тянуть на энтузиазме. И мы достаточно легко отпускаем. Это дает нам возможность постоянно обновляться, что крайне важно для любого живого организма.
А жесткие рамки в какой-то момент себя изживают, становятся тесными, и тогда действительно можно стать заложником своего проекта. И в этом залог того, что если когда-то мы и устаем, то можем сбросить старую кожу и обрастать новой.
Да и нынешний кризис тоже подталкивает нас к тому, чтобы искать новые возможности для продолжения жизни. В какой-то степени это болезненно, но также и животворяще — как холодный дождь. Потому что дождь все-таки дает жизнь всему живому.
