Уникальная база материалов проекта «Память Церкви. Беседы со свидетелями жизни Церкви в советскую эпоху» составляется под эгидой Учебного комитета Русской Православной Церкви всеми духовными школами на территории Российской Федерации. В рамках проекта своими воспоминаниями поделились игумения Иулиания (Каледа), протоирей Иоанн Каледа и протоиерей Кирилл Каледа. Матушка Иулиания и отец Иоанн рассказывают о детстве, о служении их отца, протоиерея Глеба, об укладе жизни их семьи. Воспоминания отца Кирилла посвящены в основном возведению храма на Бутовском полигоне и формированию вокруг строительства общины потомков новомучеников. Кроме того, он дополняет слова брата и сестры об отце рассказом об испытаниях, которые тот перенес на фронте в годы Великой Отечественной войны.
— Матушка Иулиания, Ваша семья являет образец настоящей христианской семьи, где не прервалась связь поколений, идущая с дореволюционных времен от Ваших благочестивых предков, в частности, Вашего дедушки священномученика Владимира Амбарцумова и Ваших родителей — протоиерея Глеба Каледы и Лидии Владимировны, в конце жизни принявшей монашеский постриг с именем Георгия. И те добрые плоды, которые мы сейчас наблюдаем в Вашей большой верующей семье, посеяны и взращены были именно ими. Ваша семья богата на священно- и церковнослужителей, есть в ней и монашествующие, и первая из них — Вы, матушка Иулиания, — настоятельница древнего московского Зачатьевского монастыря. В связи с этим хотелось бы наше интервью посвятить ключевым воспоминаниям о жизни Вашей семьи в советское время, которые могут поведать о том, как в те тяжелые годы для Церкви Ваши предки смогли не потерять веру, а напротив сохранить ее и приумножить.
— Сегодня мы собрались в особый день. Сегодня мы молитвенно вспоминаем мою покойную родительницу монахиню Георгию. 14 лет тому назад в этот день она отошла от этой жизни в мир иной ко Господу. Вместе со своими братьями мы сегодня ездили на кладбище и служили там панихидку, и на могилке монахини Георгии, и приснопамятного протоиерея Глеба. Господь так управил, что именно в этот день мы с Вами решили встретиться и поговорить немножечко о моих приснопамятных родителях.
Я, конечно, благодарю Бога за то, что Господь меня призвал к жизни от таких замечательных родителей, которые, не побоюсь сказать, являлись, действительно, подвижниками.
Подвижники веры — это хранители отеческого предания, и я безмерно им благодарна за то, что они, сами пережившие и видевшие гонения 1930-х годов, не боялись нам об этом рассказывать. И они не боялись нам говорить о том, что наш дедушка пострадал за Христа, и что он был репрессирован, хотя я знаю, что во многих семьях это покрывали молчанием и детям старались об этом не говорить. С самого раннего детства я знала о том, что мой дедушка пострадал. С самого раннего детства я знала, что дедушка был арестован. И с самого раннего детства мы молились такой детской молитвой о том, чтобы мы узнали, как умер дедушка Володя.
У нас были определенные молитвы, которые мы читали всегда вместе, утренние и вечерние молитвы, но были такие кратенькие молитвы, одна из которых была: «Господи, дай, чтобы узнать, как умер дедушка Володя». И это было на протяжении многих лет до 1989 года, когда мы, действительно, узнали, как умер дедушка Володя. Поэтому, в общем-то, с самого раннего детства, конечно, я знала о Церкви, я знала о Боге, насколько я могла знать. И вместе с молоком матери я впитывала основы православной веры.
Я вспоминаю, что, когда мне надо было идти в школу в возрасте 7 лет, я никак не могла запомнить, где правая сторона, а где левая сторона. Мама мне объясняла, и я вроде как запомню, а потом что-то опять забываю. И потом мне мама говорит: «Ну, правая сторона, вот правая рука это та, которой ты крестишься». И для меня стало все сразу ясно и понятно. Родители с самого раннего детства водили нас в храм, они вместе с нами молились там, я одна из младших. Папа со старшими к началу службы ездил, мама с нами, с младшими, позже ехала в храм. Молитовки читали не все, сначала был сокращенный вариант. Но, по крайней мере, с самого раннего детства была жизнь в Церкви, жизнь с Богом — это ну вот как дважды два — четыре. Других понятий не было никогда, и я благодарю Бога за то, что я ни одного дня в своей жизни не прожила вне Церкви, не прожила вне Бога.
Папа был, конечно, глубоко церковный человек и очень цельный, очень целомудренный был человек, именно такая целость во Христе. Папа имел великое благоговение и страх Божий. Ну и, естественно, конечно, мама тоже. И вот в этом страхе и благоговении Божием нас воспитывали.
Опять-таки я вспомнила, когда я была маленькой, может, мне лет восемь было, я это помню, как во время воскресной всенощной службы, когда выносили Евангелие, я что-то там крутилась, и вдруг мне мама говорит: «Господь вышел, Господь стоит!» Наверное, меньше мне было лет. А я так: «Где Господь? Где Господь?» А мама говорит: «Вот, Евангелие вынесли, — это значит Сам Господь вышел». И вот знаете, такие простые слова, простые объяснения, они очень плодотворно действовали на детскую душу, и это запомнилось на всю жизнь. Нам не говорили конкретно, хотя нет позже говорили, конечно, и о благоговении, и о страхе Божием, безусловно. Но просто вот именно воспитание в семье было такое.
Хотя мы жили, естественно, в советское время, мы ходили в советскую школу. И папа, будучи ученым с мировым именем, нам всегда говорил так: «Вам не надо никогда самим говорить о том, что вы верующие. Вам не надо никогда говорить о том, что вы ходите в Церковь». Это у нас было как бы тайной такой. Мы ездили в храм, жили сначала на Динамо, потом на Речном вокзале, но ездили всегда в Обыденский храм. Там были духовные наставники, духовный отец наш там был. Ну, и это было тоже на определённом расстоянии от дома с тем, чтобы это было незаметно, скажем так. Но в то же время папа всегда говорил: «Если вас прямо спросят, верующие вы или нет, вам надо сказать, что да. А если вас не спрашивают, тогда вы молчите».
Тем более, что потом папа стал тайным священником, и нам надо было соблюдать очень большую конспирацию, чтобы никто об этом вообще ничего не узнал.
И вот именно такое воспитание, естественно, оставило след на всю жизнь, мы пропитались этим. Папа говорил про свою покойную родительницу, про свою маму, которая умерла, когда ему было 11 лет всего. Он всегда говорил: «Самое главное, что мама для меня сделала — это то, что она посеяла зерно православной веры моём сердце». И вот я повторяю слова своего родителя. Я могу сказать, что самое главное, что для нас сделали родители — это то, что они посеяли в наших сердцах семена православной веры, и что их молитвами, их примером мы все являемся членами Церкви.
С нами с самого детства родители занимались. Мы никогда специально не учили молитвы. Не было такой цели — выучить молитвы, чтобы просто их выучить и знать. Они сами запоминались, так как, в общем-то, жизнь семьи была построена вокруг Церкви, несмотря на то, что, естественно, папа работал и мы все, учились, но в центре был Бог и богослужения. И все молитвы сами запоминались.
Вот недавно я была по благословению Святейшего Патриарха в Египте, несколько раз была в составе паломнических поездок, и там монахи в монастырях знают, как в древности, Псалтирь наизусть, знают Евангелие наизусть. Они, как правило, приходят в монастырь, уже наполовину зная Евангелие наизусть, а вторую половину учат потом. И вот у одного из иеромонахов владыка, который возглавлял наш курс, спросил: «А что, это самоцель — выучить Евангелие?» Он сказал: «Нет, просто мы любим Христа, мы читаем Евангелие, и оно у нас ложится на сердце». И, конечно, я к глубокому сожалению, не знаю Евангелие наизусть, но вот эти молитовки, как бы сами ложились на сердце и запоминались. Но Евангелие мы периодически читали всегда вместе. Каждое воскресенье, особенно, когда папа стал уже дома тайно служить литургию, можно так сказать, после литургии у нас была агапа, такой завтрак. И папа часто спрашивал: «Какое Евангелие сегодня читали?»
Такая же традиция была и в семье моей покойной родительницы — в семье священномученика Владимира, когда после литургии спрашивали у детей: «Какое читали Евангелие?»
И еще я скажу, что, оказывается, такая же традиция была в Александро-Невском братстве, организатором и членом которого был будущий владыка Гурий (Егоров), бывший одно время духовным отцом моего покойного родителя.
Вот и папа спрашивал: «Какое Евангелие читали?» Потом, когда мы стали возрастать, папа собирал не только нас, но и собирал дома православную молодежь. У нас собирались, и давали нам, детям, какие-то задания, и мы должны были к назначенному вечеру, когда все собирались, на определенную тему подготовить какое-то сообщение.
Скажу так, что папa очень большое значение придавал определенному кругу нашего общения. Он считал, что мы обязательно должны общаться в кругу православных. Были определенные семьи, с которыми, дружили мои родители. Были семьи, которые были близки еще со священномучеником Владимиром, из «кружковцев», уже, получается, с внуками. Мы, внуки, уже между собой общались. И вот папа придавал очень большое значение этому. Говорил, что в атеистическом государстве мы должны знать друг друга, что мы должны быть друг ко другу близки с тем, чтобы сохранялось Православие, чтобы у нас был определенный круг общения.
И я вот понимаю, что, хотя мы сейчас живем не в атеистическом государстве, мы живём совершенно в другое время, но я бы сказала, что сейчас отчасти страшное для молодежи время, когда присутствует вседозволенность и тому подобное. И вот сейчас тоже очень важно, чтобы дети и молодежь имели возможность общаться с единомышленниками, чтобы они могли общаться с верующими людьми для того, чтобы сохранить, действительно, эту веру. И вот папа, всегда говорил, что мы должны иметь друзей именно из православной среды, с ними общаться.
На таких наших вечерах я была уже одна из младших, там все были уже более старшие. И вот мы готовили такие сообщения или на евангельскую тему, или о Великом посте, или еще о каких-то событиях, или о каких-то периодах церковной жизни. Докладчик, если можно так сказать, сначала делал своё сообщение, а потом все могли что-то добавить, что-то подправить. Когда это все началось, папа еще не был священником, потом он уже стал тайным священником, но, наверное, никто из тех, кто собирался, не знал этого. Ну, дядя Глеб, дядя Глеб. Он как бы подводил итоги. И вот я хочу сказать, что уже прошло много лет с того времени, но я до сих пор помню те сообщения, которые я делала, и те вопросы, которые мне задавались. И понимаю, какое это имело большое значение для нас всех в нашем духовном становлении.
Мы в основном до папиного рукоположения, каждую субботу вечером и каждое воскресенье обязательно ходили в церковь и ходили в основном Обыденский храм, как правило. Иногда мы ездили в Елоховский собор, иногда на Рижскую в храм Знамения или Нечаянной Радости. Но все-таки, основной храм — это был Обыденский храм, в котором родители наши венчались, в котором большинство из нас, детей, крестили или, как меня, воцерковляли, потому что меня дома крестили. Крестный мой, будучи священником, приехал в командировку в Москву, и меня дома покрестил в бочке из-под квашеной капусты, а воцерковляли уже в Обыденском храме. Вот, поэтому такой был для нас родной храм. И каждую субботу вечером и в воскресенье мы обязательно были в храме.
Когда папу рукоположили, тогда уже часть из нас ездила на службу в Обыденский храм, а часть оставалась с папой дома, и дома служили. Это, конечно, были совершенно особые богослужения. Очень проникновенные, очень глубокие. Папина комната превращалась в храм. И, естественно, никакого иконостаса не было, преграды не было, просто угол определённый, где папин стол стоял, и где уголок иконный как бы являлся алтарём. А потом на тумбочке на краю стола ставились стопы книг, на которые ставились иконы Спасителя и Матери Божией, которые были как местные иконы. Мы здесь все стояли, и мы были, в общем-то, свидетелями совершения Божественной литургии. И часть тайных священнических молитв отец Глеб тихо, но, тем не менее, читал вслух. Мы там прислуживали, со свечами ходили, вместе с мамой немножечко пели. Кто-то до этого помогал просфоры печь. Это какие-то совершенно особые литургии были, очень проникновенные. Какая-то была атмосфера, не знаю, наверно, может, похожая на первохристианскую.
Сначала это были только члены нашей семьи, а потом папа тем, кому надо было, немножко приоткрывался, и какие-то папины духовные чада стали приезжать к нам на богослужения.
В основном папа только литургии служил. Наверно, только один раз в год папа служил всенощное бдение — это под престольный праздник, под праздник «Всех святых в земле Российской просиявших», а так все мы на всенощную ездили в храм, а литургию папа, как правило, дома служил. И вот эти люди, которые приезжали к нам,были папиными духовными чадами. Иногда они приезжали с вечера с тем, чтобы у папы поисповедоваться, и у нас оставались ночевать. Или чаще приезжали утром и потом вместе с нами со всеми завтракали, какие-то вопросы обсуждались, касающееся Церкви и веры.
Это, конечно, особые были времена. И, конечно, мы все с благодарностью и любовью их вспоминаем.
Папа очень серьезно всегда относился к вопросам веры и не допускал никаких шуток или еще чего-то такого. И, хотя служба совершалась дома, но атмосфера хранилась очень благоговейная. Когда мы поначалу с младшим братом (после рукоположения папы мне было 11 лет, а ему 9 лет) решили несколько раз во время служения литургии куда-то выходить — водички попить или немножечко поговорить на кухне, то папа нас вызвал к себе и мне так очень строго сказал: «А почему вы выходите из храма во время службы?» Я говорю: «Пап, ну, понимаешь, мне надо было водички попить. Мне надо было, — простите, — по нужде сходить». И он мне очень строго и очень так четко и внятно сказал: «Если бы ты была бы в кабинете у директора и с ним бы разговаривала, ты бы отпросилась попить водички или куда-то еще?» Я говорю: «Нет, пап, ну что ты говоришь, как это можно?» — «А что ты себе позволяешь? Почему ты себе позволяешь, будучи на службе у Бога, куда-то уходить?» И вот это какой-то тоже урок, опять-таки, на всю жизнь остался, естественно. Папа очень большое значение придавал недопустимости какого-то расслабления во время Божественной литургии. Несмотря на то, что она совершалась в домашних условиях, это был уже храм.
Родители, конечно, очень благоговейно относились к священническому сану. И когда моих двоюродных братьев рукоположили в диакона (они жили под Петербургом, а я там достаточно часто бывала), то я в одном из писем маме написала, что мы с ними катались на велосипеде, и я их назвала по-мирски: Димка, Колька. Потом я получила очень внушительное письмо от мамы, которая сказала: «Как ты смеешь так обращаться к отцу диакону?! Он же диакон! Как ты можешь его Колькой и Димкой называть!» Я с недоумением сказала: «Мам, так это же мои братья!» Мама ответила: «Братья братьями, но они диакона, и поэтому их уже так называть нельзя». То есть благоговейное отношение к сану нам прививалось с детства. И, естественно, мы бегали, играли с братьями, но тем не менее, если уже сан принят, то все равно какое-то благоговение должно быть, точно так же, как и к папе. Повторюсь, что папа был очень благоговейный человек, и нас с детства в этом воспитывали. Когда в 1990-е годы появилась возможность открывать храмы и монастыри, когда появилась возможность открыто исповедовать веру, открыто ходить в храм, ничего не скрывая, папа тогда сказал, помню: «Период гонений на Церковь мы пережили и сохранили чистоту Православия. А вот сможем ли мы сохранить чистоту Православия в годы такой оттепели и в годы вседозволенности? Вот это вопрос…».
И понимаю, что, действительно, тогда, несмотря на то, что мы с опаской ходили в храм, мы никому об этом не говорили, нам даже дома попадало, если мы говорили кому-нибудь по телефону, что мы на Кропоткинскую поедем, мы не могли даже часто в храме к кому-то подойти, поздороваться, мы глазами иногда там с кем-то здоровались. Мы в какой-то период определённый, я помню, уже в моей молодости где-то в 1980-е годы, не могли даже остаться на исповедь, потому что очень там смотрели и за батюшкой нашим духовным отцом — отцом Александром Егоровым. Тоже такой удивительный батюшка был, который почти 50 лет прослужил в Обыденском храме. И, хотя в то время уже никуда не ссылали, но священников, вокруг которых собиралась молодежь, часто отправляли служить на какие-то дальние приходы. И вот за батюшкой одно время была такая, если можно так сказать, слежка или особое наблюдение. Поэтому мы после всенощной службы обычно выходили из храма, вроде как шли в сторону метро, потом мы где-то там гуляли по переулочкам, дожидались того момента, когда храм уже будет закрыт, и возвращались в храм. И тогда мы уже исповедовались с тем, чтобы не дать повода и никому не показать, что вокруг батюшки много молодёжи. И там с батюшкой потом уже общались. Несмотря на то, что вот такой период был, но как-то было очень понятно, что белое, а что чёрное, и не было, если можно так сказать, размытости, какой-то. Сейчас я понимаю, что мы все ходим в храм, и народ может ходить в храм. Никто никого не гонит, ни у кого никаких трудностей из-за этого не может возникнуть, но есть определённая размазанность, есть определённое стирание каких-то границ.
Воскресный день всегда у нас выделялся среди прочих дней. Кроме того, что это, естественно, у всех был выходной, он обязательно всегда начинался с Божественной литургии. Или мы ехали в храм, или мы оставались дома на Божественную литургию. Потом был чай, завтрак и беседа. И в этот день у нас никогда не было принято, чтобы мы выполняли какие-то работы грязные. Эта заповедь — «Помни день субботний» — всегда сохранялась в воскресный день. Точно так же, как и в двунадесятые праздники, не говоря уже про Пасху, конечно. У нас невозможно было, чтобы кто-то, например, стирал или делал что-то такое в воскресенье. Обязательно к воскресному дню в доме производилась уборка, обязательно скатерть была на столе. Точно также и в какие-то праздники. То есть этот день всегда как-то выделялся. Мы это чувствовали. Когда мы подросли, то какие-то уроки мы, наверное, делали, какую-то литературу читали. У нас дома сравнительно много было духовной литературы. Частично это были книги дореволюционного издания, а частично это были самиздатовские книги, которые печатались на печатной машинке, 8 экземпляров через копирку на тоненькой такой папиросной бумаге, и мы отчасти тоже печатали эти книги, и они распространялись.
У папы в комнате был целый стеллаж длинный во всю стену, но большую часть занимали научные труды и книги, а часть была как раз духовная литература. И не помню, честно говоря, в каком это году было, где-то в 1970-е годы, в день памяти святителей московских у нас дома случился пожар. И как раз в папиной комнате, видимо, от лампадки все загорелось. У папы в келии был иконный уголок, который обычно закрывался, если кто-то к нему приезжал, а так он, когда никого не было, был открыт. Там в центре стояла семейная икона Толгской Божией Матери и еще много других икон висело. Даже две, по-моему, иконы были письма монахини Иулиании (Марии Николаевны Соколовой), иконописецы известной. И в день московских святителей, 18 октября, перед лампадочкой стояла маленькая иконочка святителя Ермогена, подаренная мне моим крестным — протоиереем Евгением Амбарцумовым. Папа со старшими уехал в Елоховский собор, а мы с мамой остались дома. Я пошла гулять, и вдруг кто-то из соседей проходящих говорит: «Ой, у кого-то пожар!» А я просто увидела, как из форточки папиной комнаты черный дым валит. Я прибежала скорее домой. Говорю: «Там у нас что-то горит!» Я открываю комнату, а там просто всё в дыму, невозможно. И мы пытались вызвать пожарку, но по милости Божьей, это просто какое-то чудо, что почему-то они не смогли приехать. Мы сами поливали. Там у нас было огромное количество той самой самиздатовской литературы, которая немножко обгорела, но очень большая часть сохранилась.
В этой самиздатовской литературе были святые отцы, безусловно, были уже и какие-то воспоминания современников. И, естественно, мы на них были воспитаны. Я помню, как на двадцатилетие папа мне подарил книгу «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться» святителя Феофана Затворника дореволюционного издания.
Я уже сказала про то, что у нас был определенный круг людей, с которыми мы общались. Частично это были люди, которые еще были знакомы со священномучеником Владимиром. Это так называемые «кружковцы», которые были членами Христианского студенческого движения, христианского студенческого кружка. И я помню, как к нам приезжал известный психиатр, потом профессор Дмитрий Евгеньевич Мелихов, приезжал такой Николай Федорович из Таллина. Также приезжали люди, которые были еще знакомы с дедушкой. И всегда было очень как-то трогательно, но я была тогда еще совсем ребенком. Я страдала, конечно, что я не могла поделиться тем, о чём они говорили, потому что я не очень это понимала. Но только очень хорошо помню, как вот приезжал Дмитрий Евгеньевич и еще кто-то приезжал, и вечером нас уже отправили спать, потому что мы маленькие, нечего нам там было слушать все это. А мне обидно было, мне так хотелось тоже послушать, что же там говорят. И я тогда вроде как пошла спать, а потом подошла к двери, сделала маленькую щёлочку и стояла, пыталась слушать, что же они там такое говорят. Это было что-то такое загадочное, что-то такое особое. И ещё я, конечно, вспоминаю удивительных тайных монахинь. Такая была Мария Кузьминична. Тетя Мука мы ее звали — монахиня Михаила. И у нее была духовная сестра — монахиня Магдалина, или Танечка. Они были духовными чадами отца Георгия Даниловского (Лаврова). Они приезжали к нам домой периодически, и мы, когда ездили в лавру (они жили недалеко там), заезжали к ним. Это, конечно, удивительные такие исповедницы веры, которые пострадали за Христа, которые прошли через гонения. И вот про Марию Кузьминичну описывается в книжке «Непридуманные рассказы» и про монахиню Магдалину. Монахиня Магдалина — это та самая Танечка, которая, когда ей дали срок 10 лет, поняла, что она не может 10 лет отсидеть, и она тогда сказала так: «Господи, ну Ты видишь, что я не могу 10 лет так просидеть. Матерь Божия, я там трудилась в храме Тебе. Вот давай, два с половиной года Тебе, Матерь Божия. Святитель Николай, у тебя там два с половиной года, Илия Пророк, у тебя два с половиной года, ну а два с половиной года я уж сама посижу». Вот она распределила 10 лет, и когда прошло два с половиной года, то как раз наступил праздник Илии Пророка. И накануне этого праздника она, ходя по камере, стала говорить: «А меня завтра освободят, а меня завтра освободят!» На что ей сказали: «Дура, молчи! Ты же знаешь, что никого раньше не освобождают, только срок прибавляют». — «А меня завтра освободят!» На следующий день её вызывает начальник лагеря. Она, правда, ужасно испугалась. Начальник лагеря дал ей отпускную, дал паспорт и сказал: «Вы свободны». Вот так, два с половиной года она отсидела, и Илия Пророк принял эстафету.
Мария Кузьминична — монахиня Михаила, тоже была совершенно удивительным человеком. Она была фельдшером по образованию, и в лагере, вроде как, она врачом считалась, и к ней часто обращались, чтобы она там что-то сделала. Такой был один из случаев. Один заключённый, повредил себе плечо, и у него был вывих плечевого сустава. Его к ней приводят и говорят: «Доктор, вот вправьте». А она отвечает: «Вы знаете прекрасно, что это, в общем-то, операционная хирургическая манипуляция, которая в условиях операционной делается и, естественно, не фельдшером». Она попыталась сказать, что она не врач, что она не хирург, не травматолог. Она не может сделать. Ну, тогда там разговор был короткий: «Что? Вы что-то имеете против? Вы что, не знаете, что за отказ срок прибавляется?» Она сказала: «Хорошо. Сейчас я иду, пускай готовят операционную». Сама прибежала к себе в кабинет, упала на колени мысленно перед святителем Николаем, естественно, там никакой иконы не было. Но она очень почитала святителя Николая и, упав на колени, сказала: «Святитель Николай, угодниче Божий, делай, что хочешь. Ну ты же знаешь, что я не могу вправить это плечо. Ты уж вправь его как-нибудь сам». Вот так она помолилась и за ней приходят. «Доктор, уже все готово». Она идет только и говорит: «Святитель Николай, угодниче Божий, помоги, святитель Николай, угодниче Божий, помоги». И вот она идет, а там этот заключённый, больной, говорит: «Доктор, простите, меня. Я что-то забылся. У меня есть такая привычка. Я люблю так вот садиться и обнимать вот так колени. Я по привычке сел, у меня что-то там щёлкнуло. Мне кажется, у меня там все как-то прошло. Вы посмотрите, пожалуйста». Она посмотрела. Действительно, сустав состоял на месте и все вообще прошло. И вот у нее много таких было случаев.
Это действительно такие были люди веры, и я ребенком всегда поражалась тому, как они общаются, если можно так сказать, с Господом, с Матерью Божией, со святыми угодниками. То есть это была какая-то такая детская простая вера.
Я вспоминаю, как мы у них сидели там недалеко от лавры после службы, после литургии пили чай, и они о чем-то с родителями моими разговаривали. Я маленькая еще была. И потом тетя Мука — монахиня Михаила, обращается к Матери Божией. Такой вот у них тройник висел: Спаситель, Матерь Божия и святитель Николай. Она обращается к Матери Божией и говорит: «Матерь Божия…». И начинает так с Матерью Божией разговаривать, как она с нами разговаривала. Но тут не было, естественно, никакого панибратства, а просто какое-то такое благоговение, какая-то такая детская вера, какое-то такое доверие Матери Божией. И меня, честно говоря, как ребенка все это просто поражало и потрясало как-то всегда. Конечно, я повторюсь, что я тогда была маленькая, много чего не понимала. Мне сестры говорят: «Матушка, Вы вопросы какие-нибудь задавали?» Я говорю: «Какие вопросы? Конечно, никаких вопросов я не задавала». Тогда и время было такое, что никаких вопросов особенно не принято было задавать, потому что это было чревато, если можно так сказать. Но тем более, что я была мала, и особо каких-то вопросов у меня не было. Я только с трепетом сидела, почти что открыв рот, слушала.
Как я уже сказала, папа в первую очередь старался, чтобы мы общались больше среди сверстников, именно среди православных. Хотя, конечно, у нас были какие-то друзья и в школе, но это было по минимуму. И нас воспитывали кроме того, естественно, в строгом православном духе. Папа занимался вообще нашим воспитанием, нашим образованием. Все дети, кроме меня, закончили институты высшего образования. Но у меня так сложилось, что я, учась в институте, умудрилась одну травму получить, пришлось взять академку, потом другую травму получить. Две академки подряд не давали. Надо было уже заниматься восстановлением монастыря. И вот у меня единственной высшего образования не было и нет. У остальных у всех высшее образование. Но помимо этого папа часто нас водил в Третьяковскую галерею. И мы кроме того, что смотрели там, естественно, картины передвижников, наших русских художников, ходили, конечно, в те залы, где и рублевская Троица была, и Владимирская икона Божией Матери. С детства нас приучали к церковному искусству и вообще к русскому искусству. Мы ходили тогда в юрловскую капеллу слушать Всенощную Рахманинова, в консерваторию, в Большой театр.
И вспоминаю 1988 год, когда праздновали 1000-летие Крещения Руси. Это, конечно, было особое совершенно событие тогда. Сейчас люди даже не очень понимают это, потому что мы можем в любое время пойти в храм. А тогда это было просто величайшее какое-то событие, действительно, огромного, колоссального значения. Даже никто не мог в то время предположить, что после этого отношение к Церкви изменится в нашем государстве, и этот занавес рухнет. И если до этого мы ходили в юрловскую капеллу, слушали какие-то церковные песнопения, но это было как исключение, больше ничего не было, то с 1988 года, с 1000–летия Крещения Руси, уже стали и в консерваториях, и в зале Чайковского исполнять какие-то церковные песнопения. И я в 1988 году очень хорошо помню концерт, который был приурочен к 1000–летию Крещения Руси в Большом театре. На него было приглашено большое количество архиереев, священнослужителей и мирян. Все были в рясах. Сейчас это как само собой разумеющееся, а тогда это было что-то из ряда вон выходящее. Там выступали светские какие-то хоры, которые пели духовного содержания песнопения. Выступал там и хор Троице-Сергиевой лавры под управлением отца Матфея. Этот хор, как сейчас помню, пел великий прокимен: «Кто Бог велий, яко Бог наш; Ты еси Бог, творяй чудеса». В конце он пел «Земле Русская». И когда он пел: «Русь святая, храни веру православную»… Ну, все прекрасно помнят, как отец Матфей это пел, как Лаврский хор это пел. «Русь святая, храни веру православную» – весь зал встал, у кого-то текли слезы, у кого-то мурашки шли по коже, и потом были бурные аплодисменты. Действительно, кажется, что все только молились о том, чтобы Русь святая хранила веру православную. И вот молитвами всех наших новомучеников, всех тех, которые претерпели, сохранили веру и донесли до нас, Церковь наша стоит, Церковь наша развивается, и мы имеем счастье не только веровать в Господа нашего Иисуса Христа и быть свидетелями возрождения Церкви, но и немножечко трудиться для прославления Его имени.
Мне хотелось немножко рассказать о пасхальных службах в Обыденском храме. Как я уже говорила, я одна из младших, и поэтому, когда совсем была маленькая, папа со старшими ездил на пасхальную заутреню в Обыденский храм, а мы с мамой уже ездили к поздней Литургии. И вот я все каждый год ждала, когда же меня тоже возьмут на пасхальную заутреню. Мне очень хотелось на пасхальную заутреню поехать. Мне сказали, что вот, когда будет у тебя день рождения в Великую субботу, тогда мы тебя и возьмём на пасхальную заутреню. Надо сказать, что я родилась в вечер Великой субботы. И мне сказали, что когда вот такое совпадение дня рождения с Великой субботой повторится, тогда тебя возьмём. Я очень ждала момента, когда мне исполнится 11 лет, и меня, наконец-таки, возьмут на пасхальную заутреню. И вот год этот наступил, когда мне исполняется 11 лет, и тут вдруг вечером, то есть в эту Великую субботу, мне говорят: «Вы ложитесь спать, с младшим братом скорее, а ночью мы вас тогда разбудим и будем дома молиться». Я говорю: «Как? А на пасхальную заутреню?» – «Вы ложитесь спать, ночью вас разбудим, будем дома молиться». Я помню, так расстроилась ужасно. Думаю, ну как? Мне обещали на пасхальную заутреню! Я столько лет уже ждала. А тут мало того, что в храм не берут, да еще зачем-то говорят, что ночью разбудим и будем молиться. Значит, я и утром не попаду на службу. Значит, я на литургию не попаду. Я помню, вся в слезах ушла спать. Думаю, ну как же так? Как же я останусь на Пасху без заутрени, да еще и без литургии, оказывается… Ну что мы тут? Ну, споем Христос Воскресе, а дальше-то что? И вот часов в 11, наверное, меня с младшим братом будят. И говорят: «Пойдем к папе в комнату молиться». Мы идём в комнату, я захожу – и ничего не могу понять. Стоит папа в подряснике и с крестом! Комната как-то вся немножко преобразилась. И папа нам сказал с младшим братом о том, что он – тайный священник, что он принял рукоположение, и что мы об этом никому не должны говорить. Когда я спросила: «А как же наши двоюродные братья?» Они были детьми священника, естественно, моего дядюшки, крёстного моего, протоиерея Евгения Амбарцумова, внуками священномученика Владимира. На что папа сказал: «Кому надо будет, я сам скажу». С тем, что, если вдруг кого-то спросят, были ли в курсе, чтобы они спокойно могли сказать, что они ничего не знают.
И вот началась эта первая заутреня дома и первая заутреня в моей жизни. Папа служил ночью, мы там что-то подпевали, как могли прислуживали. Вот это моя первая заутреня пасхальная. А потом, в последующие годы, папа с мамой оставались дома служили, кто-то оставался еще, может быть, из детей. А мы в основном ездили в Обыденский храм. Но, как я сказала, мы жили на Речном вокзале, это где-то час езды на городском транспорте до храма. Но в то время надо было где-то около 9 часов примерно приехать в храм, потому что потом отсекали, и молодежь уже в храм не пускали. Поэтому мы где-то примерно к 9 часам приезжали в храм и, соответственно, до половины двенадцатого, до начала полунощницы, просто стояли в храме, в забитом, где трудно было руку поднять, чтобы перекреститься, потому что было так много народа.
Потом начиналась полунощница, крестный ход. Но на крестный ход братья мои выходили, потому что они шли с крестным ходом с хоругвями или еще с чем-нибудь. А нас никого не выпускали, потому что молодежь и детей там отсекали и уже не пускали. Поэтому в основном на крестный ход ходили только уже пожилые люди, а большинство народа оставалось в храме стоять. И вот после крестного хода, уже когда возвращались, то, конечно, такое ликование начиналось! Просто такое было впечатление, как будто не только все отвечают «Воистину Воскресе!», но как будто и паникадила, и стены, и вообще все. То есть было все залито светом и не только светом физическим, но просто вот, действительно, какой-то свет такой был во всем и во вся.
И, конечно, вспоминаю своего батюшку дорогого — отца Александра Егорова, пасхального такого батюшку, который, естественно, кадил и говорил «Христос Воскресе!» Потом выходил через северные двери, они были открыты, потому что было душно в храме, а все переулки были в народе. Частично там стояли комсомольцы, которые, вроде как, смотрели за порядком, чтобы не было каких-то безобразий, чтобы не пропустить молодежь или еще что-то такое. Частично там стоял народ, который не пустили в храм. И вот батюшка выходил, выбегал на это крыльцо, поднимал высоко так руки и говорил: «Христос Воскресе! Христос Воскресе!» И все эти переулки отвечали: «Воистину Воскресе! Воистину Воскресе!»
Потом я встретилась с одним человеком, который впоследствии стал нашим благодетелем. Вот он мне рассказывал, что он в то время был комсомольцем. Его от института посылали туда как раз смотреть, чтобы молодежь не пропускать. И вот он тоже вспоминал этот момент, когда батюшка выбегал на крыльцо и говорил: «Христос Воскресе!» И он говорит, что невозможно было не ответить: «Воистину Воскресе!»
И вот служба заканчивалась где-то в три-полчетвертого. Ночью причащать особенно не разрешали. Братья причащались в алтаре, а так народ не причащали в храме. Потом уже позднее мы иногда пробирались к левому клиросу, тихонечко становились, и батюшка тихонечко через северные двери выходил с Чашей и, чтобы не заметно было, нас причащал.
А потом надо было добираться до дома. А как добираться до дома? Такси не вызовешь. Теоретически-то можно было вызвать, но тогда, значит, сразу было бы понятно, кто, чего, и потом могли бы быть неприятности. Поэтому мы шли пешком какое-то время. В лучшем случае мы доходили до Белорусского вокзала. И там (вроде как, может, мы откуда-то приехали, с поезда) брали такси. Это в лучшем случае. А иногда мы доходили до Сокола, потому что не было машин. Это было не так, как сейчас. Это сейчас можно остановить машину или заказать вообще по телефону через Яндекс, и приедет сразу через 5 минут. А тогда, естественно, ничего не было. И вот мы шли пешком. Потом мы доезжали не до подъезда, не до дома. Мы где-то за квартал выходили, опять-таки, чтобы никто ничего не понял. И тихонечко шли к дому, под окнами проходили тихонечко в подъезд, чтобы никто ничего не заметил. И вот уже дома начинали разговляться и радоваться о Воскресшем Господе. Иногда мне сёстры задают вопрос: «А как же Вы это выдерживали? В двенадцатилетнем возрасте к 9 часам приезжали, столько стояли и потом еще пешком идти!» Но какой-то был такой подъем, такое было воодушевление, была такая радость о Воскресшем Господе. И Господь так укреплял, это просто удивительно!
А потом в Обыденском храме были удивительные люди, удивительные прихожане. Там много было из маросейской общины, от духовных чад отца Алексия, отца Сергия Мечевых, отца Константина Всехсвятского. Там много было таких великих именитых фамилий, как Трубецкие, Голицыны. Это все еще из старой интеллигенции. Там были монахини нашего монастыря, там были еще люди из разных храмов, которые были закрыты. И вот все они, действительно, находили какой-то покой в этом храме. Там удивительные священники служили. Там был в свое время настоятелем отец Николай Тихомиров, который больше 60 лет простоял перед Престолом Божиим, который был рукоположен в диакона в 1921 году в день Введения во храм Пресвятой Богородицы. Диаконом он служил на Даниловском кладбище, и, чтобы как-то выжить, он между службами копал могилы для того, чтобы какую-то денежку заработать. И в последние годы, не побоюсь даже сказать, он даром прозорливости обладал. Удивительный такой был священник.
И там, конечно, батюшка мой, отец Александр Егоров, про которого я уже сказала, почти 50 лет прослужил перед Престолом Божиим в одном храме, который весь этот опыт еще дореволюционных, скажем так, отцов: отца Александра Толгского, который был до отца Николая еще настоятелем, он как бы в себя впитал. Там был такой еще удивительный батюшка, отец Владимир Смирнов. Тоже еще из старого поколения, и они все были носителями вот этой святоотеческой традиции, носителями какого-то благоговения и страха Божиего. Как батюшка мне рассказывал, когда он в первый раз вошел в алтарь, его духовный отец — отец Алексий Добросердов, такой был в храме Преображения Господня на Преображенской, сказал: «Запомни этот день, в который ты вошел в алтарь, и запомни это чувство, с которым ты вошел. И вот так всю жизнь заходи в алтарь и так всю жизнь находись в нем».
И батюшка 50 лет даже больше, наверное, именно с таким благоговением всегда не только заходил в алтарь, но и находился в нем. Батюшка был очень смиренным человеком, был очень любвеобильным человеком. И очень многие люди находили место в его сердце, и никому из нас не было в его сердце тесно. Он всех очень любил. И вот мы все, и папа мой тоже, и родители все были потом духовными чадами отца Александра Егорова.
Я в Обыденском храме очень хорошо помню икону Матери Божией «Милостивая», которая сейчас является, и раньше тоже была главной святыней нашего монастыря. Естественно, я помню наших монахинь, для меня это было что-то такое таинственное. Мне родители говорили: «Вон там, в левом приделе Симеона Богоприимца и пророчицы Анны, на возвышении стоят монахини закрытого Зачатьевского монастыря». Ну для меня это были какие-то бабушки. Я не помню, чтобы они в монашеском облачении ходили, но в темных, черных платочках, черных пальтишках. И для меня это было что-то такое загадочное, я всегда с замиранием сердца на них смотрела: кто же такие монахини?.. Помню, что они мне, ребенку, давали то какие-то то конфетки, то прянички. Не знаю, давали они другим детям или нет, но я помню это.
И вот, Матерь Божия «Милостивая», около этой иконы стоял посох игуменский. История такова. Когда наш монастырь закрывали в 1923 году, последняя настоятельница нашего монастыря, игумения Мария, собрала всех сестер около нашей чудотворной иконы Матери Божией «Милостивая», и отслужили последний молебен. После этого она взяла этот образ и еще несколько святынь нашего монастыря и вместе с сестрами принесла эти святыни в Обыденский храм. Там около иконы Матери Божией «Милостивая» она обратилась с прощальным словом к сестрам, сказав им, что она больше не может быть их игуменией, и чтобы сестры во всех своих скорбях и недоумениях прибегали к Матери Божией, и Матерь Божия Сама будет их Небесной Игуменией. И в знак передачи игуменской власти она игуменский посох поставила у этой иконы. Сама матушка сразу после этого уехала на подворье, в деревню Барвиха, Боровиха она в то время называлась, и в том же 1923 году 18 ноября скончалась. А сестры, которые остались на свободе, еще какое-то время жили под видом артели в монастыре, а потом поселились по подвальчикам и переулочкам и стали проходить свое послушание при Обыденском храме. В 1951 году, когда батюшка, отец Александр Егоров пришел, будучи 24-летним священником, в Обыденский храм служить, наши монахини стали к нему ходить на исповедь. Это даже какая-то загадка: такие опытные монахини стали ходить к молоденькому совсем священнику. В то время настоятелем был отец Александр Толгский, и, чтобы различать двух отцов Александров, отца Александра Толгского называли «старший», а отца Александра Егорова — «младший» или еще его называли «красно солнышко», потому что он был очень стеснительный, и когда к нему кто-то подходил под благословение, он сначала стеснялся и начинал покрываться румянцем. И вот к такому «красному солнышку» вдруг стали ходить наши монахини. Батюшка мне говорил: «Не знаю даже, кто от кого назидался. Вряд ли я им мог что-то сказать на пользу души, но сам я получил огромный опыт от общения с ними, и когда они исповедовались, я сам черпал крупицы духовной мудрости». Потому что действительно, это такие были удивительные старицы-монахини. И вот батюшка с 1951 года стал их духовным отцом, и постепенно провожал их в путь всея земли, пока не скончалась последняя насельница нашего монастыря, схимонахиня Нина, которая умерла в 1984 году. И вот так промыслительно получилось, что она умерла 23 ноября, а отпевали её в день праздника иконы Божией Матери «Милостивая». И всем казалось тогда, что история монастыря закончена. Ее отпевали в новом приделе, это была большая редкость, обычно в боковом приделе отпевали людей. Было очень много народа, и было такое ощущение, что не только ее хоронят, а как будто хоронят и монастырь. И как будто прощаются не только с ней, но прощаются и с монастырем. Я очень хорошо это помню. Батюшка тогда благословил меня готовить поминки по ней, а когда стал разбирать ее келью, благословил меня монастырской иконой апостола Иоанна Богослова на всю оставшуюся жизнь (апостол Иоанн Богослов очень почитался у нас в монастыре) и передал мне монастырские фотографии, документы, и говорит: «Пускай это все будет у тебя». Ну, 1984 год. Тогда даже никто не мог помыслить, допустить, что буквально через 4 года будут праздновать 1000-летие Крещения Руси, а уже через 5-6 лет начнут отдавать храмы и монастыри Русской Православной Церкви, что отношение к Церкви изменится. Я тогда все это с благоговением взяла, с благоговением это хранила. Когда ее отпевали, я, стоя у ее гроба, молилась, чтобы она молила Господа за меня, и чтобы Господь устроил мою жизнь не так, как я хочу или не хочу, а так, как Ему угодно. Но я тогда не предполагала, о чем я молилась и чего я просила, и как моя жизнь дальше сложится.
А когда отношение к Церкви уже изменилось, в 1990 году, храм Илии Пророка счел своим духовным долгом возрождать эту обитель, и в 1991 году по благословению Святейшего Патриарха Алексия было создано сестринство «Милостивой» иконы Божией Матери, и меня Святейший Патриарх благословил быть старшей сестрой этого сестринства, и мы начали потихонечку труды по восстановлению обители. Я понимаю, что это, конечно, молитвы наших предшественниц нас очень укрепляли, очень помогали.
Удивительная была старица в монастыре, я ее смутно помню — монахиня Антонина. Она, когда была маленьким ребёнком, очень тяжело заболела, и ее мать пошла к старцу в слезах, что дочь умирает. А старец сказал: «Да чего ты плачешь? Твоя дочь проживет сто лет и еще немножко. Не плачь!» И она прожила сто лет и две недели. У нас в музее хранится поздравительная открытка, написанная духовенством и прихожанами Обыденского храма со столетием. И другой старец, когда она была маленькая, ей сказал: «Ты будешь жить в дому Божием и будешь печь хлебцы». И она была заведующей просфорней здесь, она пришла молоденькой, в монастыре жила. А после закрытия монастыря она в одном из переулочков жила вместе с нашей последней насельницей, схимонахиней Ниной, тогда она была просто Настенькой, послушницей. И в 1969 году она скончалась. Она обладала такими дарами! Многое ей Господь открывал. И она потом стала духовным центром не только для наших монахинь, но и для мирян. Многие миряне к ней приходили. Вот как-то один молодой человек к ней пришел с какими-то вопросами, а она ему говорит: «А что ты думаешь? Монастырь-то еще будет монастырем!» Он говорит: «Да как это возможно? Когда мы боимся в храмы ходить, кресты носить». Она говорит: «Это еще будет, будет. Ты там ещё потрудишься». Он говорит: «Да я же грешный человек, как я могу там потрудиться?» — «Ты, – говорит, – там крест поставишь. Ребрышко только сломаешь, а крест поставишь». А этот молодой человек потом научной деятельностью занимался, был прихожанином Обыденского храма и потом, чтобы немножко подрабатывать, по ночам дежурил в Обыденском храме сторожем. Как раз мы в то время уже начали заниматься восстановлением монастыря, я с ним была хорошо знакома с детства. И как-то он ко мне подходит и говорит: «Знаешь, я решил разными поделками заниматься, и подумал, а не нужно ли вам крест запрестольный сделать в монастырь?» Я говорю: «Ну конечно, нужно, у нас нету». Он говорит: «У меня и художник есть, и пилорама появилась, давай я вырежу крест, а художник распишет». Я говорю: «Ну что же, замечательно, хорошо!» Договорились с ним. А как раз тогда нам передали здание напротив, там у нас воскресная школа была, мы там ремонт делали, и я его вечером попросила что-то туда отнести. А там в ужасном все состоянии было. Там коридор был, и в конце его был открыт люк в подвал. И я не догадалась ему сказать, что надо свет включить, и сама не включила свет, не сказала, что люк открыт, он пошел и упал в этот подвал. Приходит, вдохнуть не может, у него там все болит, он меня уж ругал-ругал, я просила прощения, а он никак не мог простить. А потом через день приходит и говорит: «Ты меня прости, пожалуйста». Я говорю: «И ты меня прости». Он говорит: «Я ребро сломал!» Я говорю: «Да что ты! Прости!» А он говорит: «Ты знаешь, я тебе хотел одну историю рассказать. Я, когда был молодым человеком, хорошо был знаком с матушкой Антониной, я к ней ходил». И пересказал мне вот этот весь разговор. «Крест поставишь, только рёбрышко сломаешь»! «Я, — говорит, — напрочь забыл этот разговор, потому что мне тогда ни к чему это было. Я тогда даже несерьёзно к этому отнесся – конец 1960-х годов, мы боимся в храмы ходить, и вдруг эта старушка говорит, что еще монастырь будут восстанавливать. Я послушал — и забыл. И вот после того, как я упал, когда вдохнуть и выдохнуть не мог, пошел в травмпункт, и мне когда сказали, что перелом ребра, у меня весь этот разговор всплыл в памяти! И я думаю, надо же как! Это она мне все предсказала!»
Дата записи интервью: 11 июня 2024 года.
***
Я — настоятель храма Живоначальной Троицы на Грязех, у Покровских ворот. Родился в Москве 20 января 1954 года. В связи с тем, что я родился на праздник Собора Иоанна Крестителя, мои родители решили, что по-другому меня назвать нельзя.
Младший брат 50 лет меня обвинял, что я украл у него имя. Дело в том, что у моих родителей было задумано, что первый сын будет назван в честь преподобного Сергия Радонежского. Это связано с тем, что на праздник преподобного Сергия Радонежского в 1932 году был освобождён священномученик Владимир[1], и мама моя дала обет, что сын будет назван в честь преподобного Сергия, тем более что тогда они жили в Загорске. А второго сына они хотели назвать Кириллом в память папиного брата, погибшего на Великой Отечественной войне.
Но брат мой говорил, что это он должен был быть Иваном, так как он родился на рождество Иоанна Крестителя. Я потом торжественно просил у него прощения прилюдно, и с тех пор он больше меня не упрекал.
Семья наша всегда была церковной. Дедушка, мамин папа, – священномученик, погиб в 1937 году, был расстрелян на Бутовском полигоне. Именно поэтому мой младший брат[2] взялся за строительство храма на Бутовском полигоне. И вполне естественно, что потом он принял сан и стал настоятелем. Наш дедушка, отец Владимир, был первым духовником моего отца. Отец тоже был всегда человеком церковным. Он родился в 1921 году. В 1920-е и 1930-е годы мальчишки во дворе играли в войну. Если в наше детство играли в «русские и немцы», то тогда играли в «красные и белые». Его спрашивали: «Ты за красных будешь?» Он отвечал: «А красные в Бога верили?» — «Нет», — говорили ему. «А белые верили?» — спрашивал он. Ему отвечали, что белые верили, и он говорил: «Тогда за белых». Естественно, за это он получал тумаков.
Отец прошел всю войну. Его призвали в армию 8 августа 1941 года, в тот же год он окончил среднюю школу. Он прошел всю войну связистом в дивизионе «Катюш». Был в самых горячих точках — под Сталинградом, под Курском, в Белоруссии, Кёнигсберге и под Гданьском. Будучи рядовым, он имел орден Отечественной войны и орден Боевого Красного Знамени, а также медаль за отвагу. Он прошел войну без единого ранения. Он говорил, что никогда не жилось так свободно, как на фронте, потому что там жили сегодняшним днем, отдавая себя воле Божией. Никаких планов на будущее строить было невозможно.
Отец никогда не был ни комсомольцем, ни членом партии. Однажды, когда он еще учился в институте, его пытались уговорить вступить в партию. На какой-то встрече их комсорг поднял тост «за Глеба Каледу, законченного партийного карьериста». Отец, естественно, бокал поставил. На следующий день тот к нему подошел по поводу заявления о вступлении в партию. Отец ответил: «Ты назвал меня принародно карьеристом. Я не могу вступить в партию, все будут считать, что я делаю это ради карьеры».
Тот же комсорг заявил, что в связи с тем, что отец не вступает в комсомол, нужно проверить его отношение к советской власти. Отец сказал: «Моё отношение к советской власти проверено кровью на фронтах Великой Отечественной войны. А твоё – не знаю». У него на груди висели фронтовые награды, и тут уже нечего было сказать. Потом отцу рассказали историю об этом комсорге. Он сам только что окончил школу в 1945 году. Пошел поступать в МГУ. Подал документы и спросил, есть ли бронь от армии. Ему на это швырнули документы обратно, сказав, что ему нужна бронь, а не учёба. Он подал документы в Московский геологоразведочный институт, напротив Манежной площади. Отец потом комментировал это так: «Если бы я знал это, я бы никогда так не сказал. Не бросил бы ему упрёк».
У наших родителей было шестеро детей. Я был вторым. Никто из нас никогда не был комсомольцем. Пионерами мы стали потому, что родители считали, что в пионеры вступают дети, которые еще не сформировались как личности и не осознают всего. А в комсомол вступают уже осознанно.
Я помню, как к нам домой приезжал дядя — мамин старший брат, протоиерей Евгений Амбарцумов. Он был настоятелем Троицкого собора тогда бывшей Александро-Невской лавры, преподавал в Ленинградской духовной академии. Он говорил нам: «Дорогие, помните, какой бы жизненный путь вы ни избрали, я вас от этого меньше любить не буду. Будете ли вы в Церкви, скажете ли, что вам с Богом не по пути, вы все равно будете для меня родными и любимыми».
Каждый из нас сделал свой выбор. Никто из шести братьев и сестер в комсомол не вступал. В середине 1960-х годов мы переехали на новую квартиру, и все поступили в одну школу, кроме младшего брата, который учился в английской спецшколе. Остальные учились в одной школе. Старший брат и младшая сестра закончили эту школу, а я ушел в восьмом классе в физико-математическую школу. Сестра Александра, ныне монахиня Серафима, тоже перешла в математический класс. Отец Кирилл тоже ушел в другую школу. В итоге в нашей школе не было заметно, что одна семья – не комсомольцы. Мы рассредоточились.
Когда я окончил школу, это была вторая физмат школа, среди выпускников нас было 214 человек. Я был единственным некомсомольцем. Но в нашем классе, по крайней мере, насколько мне известно, было два будущих священника. Царствие Небесное протоиерею Николаю Кабанову, который служил в храме Троицы в Голенищеве. На некоторых уроках мы с ним сидели за одной партой. Он принял крещение, уже будучи в институте. Он был одним из немногих, кто после школы нашего выпуска не поступил сразу в институт, а пошел в армию. После этого он поступил в МГУ на геологический факультет и оказался в параллельной группе с моим братом, отцом Кириллом. Они тоже активно поддерживали друг друга, один был старостой в одной группе, другой — в другой, и они общались между собой.
В те времена мы все ходили в храмы. Нашим основным храмом был храм Илии Обыденного, там мы исповедовались и причащались. Но, чтобы не вызывать лишних вопросов у соседей, мы посещали разные храмы по всей Москве, кроме того, что был рядом с домом — это храм Знамения в Аксиньине. Это было важно, чтобы всякие старушки у подъезда не распространяли слухи о нас. Помню, что в методичках для атеистов писалось, как выявлять верующие семьи: нужно подсесть к бабушкам на лавочке у подъезда, и они все про всех расскажут. Поэтому мы объезжали все храмы. В храмах мы никогда ни с кем не здоровались, чтобы не создавать впечатления, что здесь есть своя община, которая знает друг друга.
Однажды отец Кирилл, уже будучи на старших курсах института, пришел в храм на ул. Неждановой[3]. Впереди он увидел Николая, и первое желание было уйти и смешаться с толпой. Но потом он подумал, что даже если Николай здесь случайно, он не тот человек, который кому-то что-то скажет. Кирилл стал наблюдать за ним, когда Николай подошел к помазанию, Кирилл встал рядом с ним и, когда тот проходил мимо, тронул его и попросил подождать. После этого они обозначили друг друга. Николай рассказал, что недавно принял крещение, что у него есть знакомые из Ярославля, которые его наставляли. Так они и начали общаться.
В школе мы никогда никому не говорили о своей вере. Но где-то в третьем классе я одного своего одноклассника вычислил очень просто. У него брат родился 25 февраля, и я спросил, как они его назвали. Он ответил: Алексей. Все стало понятно. Потом я этому Алексею в семинарии сдавал экзамен по истории — это профессор Алексей Светозарский. Я с его старшим братом Анатолием учился некоторое время, потом мы получили новую квартиру и разъехались. В институте мы тоже никому напрямую не объясняли причину нашего невступления в комсомол. Мы уклонялись от разговоров на эту тему.
В 2012 году мы ездили в паломничество на Святую Землю. Со мной поехала моя однокурсница, которая на первом-втором курсе у меня была старостой. Мы до этого встречались на встречах выпускников. Я всегда посещаю встречи выпускников, как со школы, так и с института и прихожу только в рясе с крестом. На одной из таких встреч я и пригласил ее в паломничество, и она мне тогда сказала: «Мы все знали, что ты верующий, потому что ты был другой, отличный от всех». Но никто никогда напрямую мне об этом не говорил и вопросов не задавал. Кстати, на рубеже 2000-х годов была встреча выпускников в связи с юбилеем школы, я тоже, естественно, пришел в рясе, и наша классная руководительница, Галина Александровна, сказала мне, что для нее это неудивительно, потому что я был другим.
Дома у нас всегда были иконы, но они закрывались. В отцовском кабинете, который превращался в домашний храм, стоял стеллаж, а в углу были киоты, иконы. Когда приходили посторонние, все это закрывалось, и видна была научная литература. Никто не задавал вопросов, даже сотрудники отца.
Я вспоминаю стихотворение[4] Солодовникова, в котором он описывает, как вечером увидел через окно в хрущевке раскрытый шкаф с иконами. Он посетил эту квартиру, но все было закрыто. И там есть замечательная строчка: «А шкаф стоит в ряду шкафов, как и у всех профессоров». Так и мы жили.
Многие спрашивают меня, как я пришел к священству. Я стал диаконом в 40 лет. В советское время меня часто спрашивали: «Ты не собираешься стать священником?» Для многих, особенно неофитов, было странно, что православный молодой человек не является священником. Я отвечал так: «Я не исключаю этого шага».
Помню, в 1983 году, когда родилась дочка, ей был год, мы с женой Ирой поехали к её маме в Архангельск. Кстати, ее мама тогда была неверующей. Ира сама крестилась в 18 лет, и для мамы это был ужас. В Архангельске было всего три действующих храма, среди которых одна кладбищенская церковь, гордо именовавшаяся кафедральным собором. Для того, чтобы произвести даже косметический ремонт, требовалось согласование с органами, которые всеми силами этому препятствовали.
Отец Иоанн (Крестьянкин) вспоминал, как он с помощниками купил железо для ремонта протекающей крыши храма. Официально этого нельзя было сделать. Кто-то донес, власти приехали и стали искать. А отец Иоанн с помощниками, получив железо, сразу подсунули его изнутри под имеющуюся крышу. Так что те не нашли.
Мы были на всенощной, и храм был битком набит, так что не перекреститься. На службе трое мужчин: двое преклонного возраста и я. Мне было около тридцати, у меня была маленькая бородка. Подхожу под помазание, и священник спрашивает: «Вы не в сане?» Я отвечаю: «Нет». На следующий день мы пришли причащать дочку, и ко мне подходят иподиакона: «А Вы не в сане?» Я ответил: «Нет». — «А что ж так? Вы подошли бы к владыке, поговорили бы с ним, и он бы Вас рукоположил». Для меня, москвича, это звучало немного странно. Но реальность той жизни была такова, что если молодой человек «засвечивался» в храме, то ни учёбы, ни работы у него уже не было. У него просто не было другого пути. Например, моя жена Ира заканчивала Архангельское музыкальное училище, и нескольких студентов с последнего курса уволили со скандалом, потому что их заметили в деревенском храме, где они подрабатывали на клиросе. Для музыкантов это была работа по специальности, но их все равно уволили.
Поэтому вопрос священства часто ставился в связи с тем, что если молодой человек открыто ходил в храм, то он вполне мог стать священником.
Я сначала стал священником, а потом уже поступил в Московскую духовную академию. Мой отец с 1972 года был тайно рукоположен и служил практически каждое воскресенье и в двунадесятые праздники, если он был в Москве. В двунадесятые праздники служба начиналась рано-рано утром, чтобы после ее окончания все позавтракали и спокойно вовремя уехали кто на учёбу, кто на работу.
Очень хорошо помню воскресный день 25 мая 1990 года. Я возвращался попуткой из-под Волоколамска. Машина довезла меня до МКАДа, после чего мне нужно было добираться на электричке. На платформе я увидел, что поезд будет только через 45 минут, и решил поехать на автобусах. Ждать мне не хотелось. Был тихий майский вечер, часов девять, закат. Проходя мимо Тушинского храма, я увидел табличку строительно-монтажного управления и посетовал на то, что здесь такая мерзость запустения. Когда я вернулся домой, Ира встретила меня словами: «Ваня, ты что так долго? Тебя весь день разыскивает отец Феодор Соколов[5]. Он получил храм, и ему нужны люди». Это был тот самый храм, мимо которого я недавно прошел и жаловался на его состояние. Естественно, я не мог это воспринять иначе, как волю Божию и указание. С отцом Феодором мы вместе разбивали перегородки, убирали мусор и готовили храм к освящению. С первой службы он поставил меня в алтарь следить за кадилом. Так я стал алтарником, а затем диаконом и священником.
Интересный факт из моей жизни: я дважды прикладывался к открытым мощам преподобного Сергия Радонежского. Первый раз это было понятно, я был в седьмом классе и сопровождал своего дядю, протоиерея Евгения Амбарцумова, который был очень немощным и едва ходил с палочкой. Я был ему опорой, и когда мы подошли к раке, перед батюшкой её открыли, а после нас сразу закрыли. А вот во второй раз это было просто изумительно. Я уже учился в институте, а мой брат, отец Кирилл, — еще в старших классах. Мы тоже приехали в лавру, в очереди подошли к мощам. Перед нами их открыли, после нас закрыли. Мы с отцом Кириллом были в шоке. Объяснить, почему для нас персонально открыли мощи, невозможно. Причем позже, уже будучи священником, я приезжал в лавру, в том числе, когда у нас был выпуск в семинарии. Хотя я учился заочно, на выпуске служили молебен у раки преподобного Сергия, после чего все прикладывались к мощам. И тогда мощи не открывали. А тут двум мальчишкам открыли. Это было в первой половине 1970-х годов. Теперь-то мы с братом понимаем, что мы были будущими священниками. Но кто ж тогда знал?
Времена тогда были непростые. Духовных школ было раз-два — и обчелся: в Москве, в Питере семинария и академия, и Одесская духовная семинария. По-моему, больше в Советском Союзе не было. В Киеве была раньше, но в хрущевские времена ее закрыли. В хрущевские гонения было закрыто много храмов и монастырей, а также учебные заведения. В частности, Киевская академия тоже была закрыта. Хотя в 1950-е годы в Киеве была академия. Я достоверно знаю, что там преподавал будущий владыка Иоанн (Вендланд)[6]. Это однозначно я знаю. Но к 1970-м годам это все уже было в прошлом.
Учитывая вот эти гонения и закрытия, в 1972 году владыка Иоанн поставил перед отцом вопрос о принятии сана, имея в виду, что, если будут дальше продолжаться гонения, то священников, которые официально будут служить, начнут ликвидировать тем или иным образом, в том числе ссылками. Храмы будут закрываться, и необходимо будет кому-то окормлять народ. Мы знаем, что практика тайного рукоположения была и в 1920-е, и в 1930-е годы. Знаем, что изначально тайно был рукоположен и сам владыка Иоанн (Вендланд), был тайно рукоположен владыка Стефан (Никитин)[7]. Это из тех, кто был в самом близком окружении, я знаю, что и многие другие тоже. Естественно, священников рукополагали без духовного образования.
Кстати, вспоминаются воспоминания протоиерея Бориса Старка[8]. В 1956 году он вернулся из эмиграции. У него дядя был адмиралом, а отец был офицером на крейсере «Аврора». Он не был старшим офицером, но во время Цусимского сражения, когда погиб командир крейсера, именно он взял командование на себя, потому что в тот момент находился в рубке, а старший офицер был далеко и в тот момент не мог взять командование. Крейсер «Аврора» был одним из немногих прорвавшихся во Владивосток, не будучи захваченным или потопленным в Цусимском сражении.
Отец Борис Старк был духовником епархии, и в своих воспоминаниях он пишет, что когда к ним пришел новый архиерей, владыка Иоанн (Вендланд), у него с ним был целый ряд конфликтов. Причём конфликты были настолько серьёзными, что отец Борис был готов уйти из епархии. Конфликты были связаны с тем, что владыка настаивал на рукоположении кандидатов, которых отец Борис, как духовник, считал неподходящими для священства. Но дальше отец Борис пишет удивительную вещь: «Оглядываясь назад, я понимаю, насколько мудрым был владыка». Дело в том, что тогда было так: если в храме нет священника, то нет службы, а если службы нет, храм не востребован, и его закрывают.
Хочу обратиться к молодым священникам и мирянам. Мы очень часто однобоко видим события как в церковной, так и в гражданской сфере. Поэтому не будем спешить обвинять наше священноначалие или гражданское начальство в тех или иных шагах или поступках.
Часто рукополагали людей малоподготовленных. Рассказывали, что в те времена владыка Владимирский, потом Тульский Серапион[9] говорил кандидату на рукоположение, который по традиции должен был читать на всенощной Шестопсалмие и первый час: «Если сделаешь не более ста ошибок, я тебя рукополагаю». Сейчас это вызывает смешок, но тогда реалии были иными. Книг на славянском языке практически не было. У нас дома были, но у большинства их не было. Тренироваться в храме, как сейчас, возможности тоже не было, потому что только ты там покажешься — все, учеба и работа окончены. Москва была на особом положении, здесь были и иностранцы, и прочее, ситуация была немного другая. А в провинции все было иначе. Показался в храме — и твоя карьера учебная или рабочая завершена. Поэтому действительно, читали с листа.
Рассказывали, что в одной епархии был такой случай. На праздник Троицы благочинный объезжал приходы. Естественно, приезжая в храм, благочинный первым делом заходил в алтарь посмотреть состояние антиминсов, и как хранятся запасные Дары. Он входит в алтарь и видит на престоле два заготовленных Агнца. Оказалось, что батюшка был рукоположен во время Великого поста и служил так же, как видел тогда, круглый год. Причём это был сельский храм. Батюшка был очень ревностным и служил каждую неделю в среду и пятницу. В таком случае трудно представить, что он не служил и в субботу. Ну, кроме воскресенья, когда он служил литургию и Агнцы заготавливал.
— А в субботу, наверное, служил парастас, родительские субботы.
— Может быть, не исключено, что по субботам у него был парастас. Так что… Богослужебных книг было мало, не говоря про богослужебные указания. Сейчас мы, по крайней мере в Москве, настолько разбалованы, что в Типикон никто не залезает, а все смотрят в богослужебные указания. А если там какой-то свой храмовый праздник, то чешут затылок, как его связать с тем, что написано в богослужебных указаниях. Богослужебных книг не было.
Ну, и в частности, здесь расскажу такой случай. Мой двоюродный брат, будущий протоиерей Димитрий Амбарцумов, в середине 1970-х годов был рукоположен в диакона. Это было в Питере. И вот он на первой службе в Троицком соборе бывшей Александро-Невской лавры, в кафедральном соборе Питера, выходит и читает ектению. А ему кто-то из стариков-священников по блату подарил старый служебник. И вот он возглашает: «Еще молимся о благочестивейшем государе императоре Николае Александровиче и супруге его…» В это время из алтаря вылетает кто-то из старших диаконов, отталкивает его, вырывает у него служебник и продолжает ектению. Слава Богу, что, по всей видимости, к счастью для всех, в этот момент в храме никаких соглядатаев не было, и это прошло без каких-то последствий. Иначе могли бы приписать и ему самому, и священноначалию антисоветчину.
Кстати, о том, как священнослужители служили в разное время. Глядя на старших, я вспоминаю, как наш дорогой отец благочинный, отец Дионисий (Шишигин)[10], Царствие ему Небесное, рассказывал, что, став молодым священником, он начал служить с открытыми царскими вратами. Дело в том, что он был иподиаконом у Святейшего Пимена, и все время находился с ним на Патриарших службах. Он был рукоположен в священники незадолго до кончины Святейшего Патриарха Пимена, и как раз владыка Сергий (Соколов)[11] в воспоминаниях пишет, что вопрос с ежедневным причащением Святейшего Пимена в последние месяцы наконец-таки был благополучно решён после рукоположения Володи Шишигина. Ну вот, он видел, как совершаются литургии – с открытыми царскими вратами. И он стал служить самостоятельно точно так же, до тех пор, пока кто-то из старших товарищей не увидел это и не сделал ему замечание.
Кстати, по поводу служения с открытыми царскими вратами рассказывали, что архимандрит Михей (Хархаров)[12], будущий владыка Ярославский, был наместником Жировицкого монастыря, и был снят по указанию властей за то, что в монастырь был сослан владыка Ермоген (Голубев)[13]. Власти требовали, чтобы наместник его гнобил, но отец Михей относился к владыке Ермогену так, как и должно относиться к архиерею. Поэтому он был снят и оказался не у дел. Ему нигде не давали регистрацию уполномоченные Совета по делам религий. Когда владыка Иоанн (Вендланд) вернулся из-за границы в Россию, он был представителем Московского Патриарха в Бейруте, затем Среднеевропейским экзархом в Германии, а потом — последним экзархом Русской Православной Церкви в Америке до того, как Русская Церковь предоставила этому экзархату автокефалию, ныне это Американская Автокефальная Церковь. Владыка Иоанн, имея большой авторитет перед властями, будучи великолепным дипломатом и сумел взять отца Михея к себе в епархию, но только в дальний приход. Там на него настрочили владыке донос, что отец Михей не умеет служить и не закрывает царские врата. Он имел все награды, и, кстати, право служения с открытыми царскими вратами. Вот такие вот коллизии были в то время.
— А как власти вели себя по отношению к Церкви? Были ли случаи, когда они шли навстречу или как-то помогали?
— Только притесняли. Вот огульно говорят, что все священники были агентами КГБ. Да, можно сказать, что все сотрудничали. Почему? Потому что все так или иначе контактировали с отделом по делам религий. В силу тех или иных обстоятельств кто-то в большей степени. В частности, мой дядя, протоиерей Евгений Амбарцумов. Он был и сотрудником Отдела внешних церковных сношений, и благочинным русских приходов в Финляндии, так что ему приходилось выезжать за границу. Естественно, все это не могло происходить без надзора, внимания и взаимодействия с соответствующими органами. И вот, он рассказывал, что как-то возвращается из Финляндии. Естественно, на границе досмотр. Его просят открыть чемодан. Он говорит: «Не буду». – «Пройдёмте». Приходят в кабинет начальника станции, он просит телефон, набирает номер и говорит: «Объясните, пожалуйста, чтобы меня не трогали, не досматривали. Или я больше сотрудничать не буду». Передаёт трубку – тут же все вопросы решились. Он вез сугубо антисоветскую литературу. Органы просили его привозить всякие антисоветские журналы и газеты. Им нужно было для работы знать, что там происходит. Но, естественно, если на границе кто-то это вскрывает, то это уже скандал. Но вместе с этим у него в чемодане было много маленьких Евангелий и молитвословов. Так что да, он выполнял непосредственно поручение компетентных органов, скажем так, но это он использовал и на благо Церкви. В том числе и нам он привозил вот такие маленькие Евангелия, у меня до сих пор дома есть. Гедеоново братство. Он их привозил в 1960-е годы вот таким образом.
— Неоднозначное время, конечно.
— Неоднозначное время. Да. Те годы были очень неоднозначными. Кстати, личность митрополита Никодима у многих вызывала сомнения. Его обвиняли в том, что он католик, и чего только ему не приписывали. А дядя Женя был одним из ближайших помощников владыки, они секретарем епархии был. И он говорил, что нет, владыка Никодим[14] сугубо православный. Да, он делал какие-то заявления, ну, скажем так, не совсем объективно описывающие положение Церкви в Советском Союзе. Но за каждую такую «уступку» властям он что-то обязательно вырывал для Церкви. Кто-то тогда был готов все, что скажут, тут же полностью повторить с радостью, лишь бы (ура!) их не трогали, лишь бы ничего не было. А владыка Никодим, если шел на какой-то компромисс, то он обязательно что-то через это делал и для блага Церкви.
Я вот про себя смеюсь, что я очень опасный человек для архиереев. Я с ними дерусь. Это было в конце 1970-х годов. Я был в гостях у владыки Иоанна (Вендланда). Ну, естественно, когда мы были у него в гостях, то на службе я иподиаконствовал. Вот на Великий вход мне дают рипиду. Как известно, на архиерейских службах херувимская бывает очень долгая. Рассказывали про владыку Серапиона, что она могла доходить и до часа. Архиерейская проскомидия. И вот он долго-долго-долго поминал. Ну и вот. В какой-то момент архиерей поминает сослужащую братию, и все находящиеся в алтаре к нему подходят, целуют плечо, называют имя, и архиерей вынимает частицу. И вот подхожу я. В руках у меня рипида. Нижний конец рипиды у меня за что-то задевает. А я в движении. Владыка поворачивает голову, и я ребром рипиды его прямо промеж глаз! Вмятина осталась. Крови не было, но вмятина осталась. То есть это удар был чувствительный. Я остановился, хотел было что-то сказать, но владыка сделал жест отойти. Ну, служба продолжается. А потом, когда в алтаре все причастятся, что происходит? Все находящиеся в алтаре подходят под благословение владыки. Ну, в свою очередь подхожу и я. Тут владыка меня останавливает жестом: «Ты знаешь, что ты сделал?» Ну, я, естественно, в ноги: «Простите, владыка!» Поднимаюсь. Тут весь алтарь собрался вокруг, всем интересно, что будет. Он опять: «Нет, ты знаешь, что ты сделал?» Я опять в ноги: «Простите, владыка!» Когда я поднялся в третий раз, владыка сказал: «У меня все утро болела голова. После этого прошло!» Так что вот так вот я расправлялся с высокопреосвященнейшим владыкой.
Кстати, тоже помню, в 1977 году были в гостях у владыки. Он тогда только что переехал в новый епархиальный дом, и еще там не все было обустроено. Он меня послал осмотреть его ризницу. Я достал его митру, зеленую, как помню, с крестом. Тогда только митрополиты и архиепископы имели митры с крестом. Нынешняя практика, когда все архиереи имеют митру с крестом, отличающуюся от протоиерейской, все-таки пришла позднее. Я держу в руках митру. В это время входит владыка и говорит: «Посмотри, как красиво! Примерь!» Я говорю: «Владыка!.. Да как же?..» Он берет митру, надевает на меня, подводит к зеркалу: «Посмотри, как тебе идет! Подумай!»
Про академические и студенческие годы, поскольку я учился в духовной семинарии заочно, по существу я толком сказать ничего не могу. Это был первый выпуск Новоспасского филиала. Очень благодарен я отцам-преподавателям. В основном-то у нас общение было на консультациях перед экзаменами и на самих экзаменах. Причем многие отцы именно экзамены превращали в учебный процесс. Когда кто-то отвечал вслух, все слушали, преподаватель мог что-то спросить и у других, потом сам же дополнял, рассказывал. Так что большая благодарность всем нашим преподавателям.
— Еще о папе расскажите, пожалуйста, если можно. Все-таки, он профессор. Вы сказали, что служил он практически каждое воскресенье. А как это практически было? Кто пел в хоре? Кто готовил запивку? Как организовался процесс в домашних условиях?
— Вопрос ясен. Начнем «от Адама». Отец – участник Великой Отечественной войны. Прошел всю войну на фронте, непосредственно на линии огня. Но он умудрился во время войны заочно окончить и курсы немецкого языка, и первый курс горного института. Таскал с собой учебники. Причем поначалу офицеры за это его ругали. Он радист, у него и так тяжелая радиостанция, а он еще нагружает. Ну, а потом смирились, и даже помогали. И как только война кончилась, в 1945 году, его отправили учиться, потому что для них это был уникум. В Москве отец проходит медицинскую комиссию. Врачи тоже изумились. Они никогда не сталкивались с тем, чтобы во фронтовых условиях человек еще и учился. Говорили сами себе: «В каких условиях он был!» Поэтому он был комиссован по истощению нервной системы. Но у кого из прошедших четыре года войны не было истощения нервной системы? И в 1945 году он поступил в геологоразведочный институт.
И тогда же открылась Троице-Сергиева лавра. Первым наместником был архимандрит Гурий (Егоров), будущий владыка митрополит, и отец очень захотел с ним познакомиться. Когда он дома высказал свои желания (а отец осиротел, его мама скончалась, когда ему было 12 лет, дед вторично женился, и вот была бабушка Женя), бабушка Женя на это сказала: «Хорошо, я тебя познакомлю». Дело в том, что бабушка Женя в 1920-е годы была слушательницей подпольных богословских курсов, которыми руководили братья Егоровы: архимандрит Гурий и его младший брат, священномученик Лев. И вот когда отца представили отцу Гурию, тот, узнав, что он геолог, сказал: «Ну, у нас тут один геолог уже есть!» И познакомил его с тогдашним иеромонахом Иоанном (Вендландом). Вскоре отец Гурий стал епископом Ташкентским и уехал в Среднюю Азию. Вместе с ним уехали и будущий владыка Иоанн, и будущий владыка Михей. Тогда, в студенческие годы, отец интересовался Севером, полярными экспедициями. Но в связи с тем, что владыка Гурий и отец Иоанн были в Средней Азии, он регионом своих научных интересов избрал Среднюю Азию. Для того, чтобы он мог летом приезжать в Ташкент и с ними общаться. Когда отец окончил институт в 1951 году, где-то около Нового года, он написал письмо тогда уже архимандриту Иоанну с вопросом о том, как ему выбрать дальнейший жизненный путь. Он спрашивал о монашестве, о семейной жизни, о занятиях наукой. И отец Иоанн тогда ему написал, что путь монашества в нынешних условиях для отца моего он не видит, потому что тут нужны послушания и прочее, это сложно исполнить. А вот, если жениться, то, конечно, другой кандидатуры кроме Лиды Амбарцумовой нет.
Мои родители всю войну переписывались. Отец был с мамой и с бабушкой Марусей. Мама моя тоже осиротела, когда ей не было и полутора лет. И ее, и будущего отца Евгения воспитывала подруга матери. Дедушка Володя делал ей предложение, она отвергла по двум причинам. Во-первых, она знала предсказание дивеевской блаженной, предсказавшей дедушке священство, хотя тогда дедушка был баптистом. И бабушка Маруся, конечно, знала, что священник — муж одной жены, и если она выйдет за него замуж, то на священстве нужно будет поставить крест. Во-вторых, бабушка Маруся очень боялась, что если у нее будут свои дети, то она станет мачехой для этих сирот. Ну и вот с бабушкой Марусей и с мамой моей, отец всю войну переписывался. Но отношения у них были как у брата и сестры, не больше.
И вот отец Иоанн ему пишет, что если жениться, то конечно, на Лиде. Далее он пишет, что служение в Церкви может быть в будущем, это не будет помехой. Отец спрашивал, насколько занятие наукой Богу угодно, не будет ли это развивать гордость. Он говорит: «Гордость может быть на любом месте, на любом служении».
Так что вот, с будущим владыкой Иоанном отношения были, по-моему, до 1956 года, когда владыка Иоанн был отправлен в Дамаск представителем Патриарха Московского при Патриархе Антиохийском. Потом до конца 1960-х годов он был за границей: Сирия, Германия, Соединенные Штаты Америки. Кстати, в Штатах Владыка Иоанн был единственным представителем религиозных организаций на похоронах президента Кеннеди.
И когда владыка Иоанн вернулся в Россию и вскоре получил овдовевшую Ярославскую кафедру, то вскоре отец стал искать возможность с ним наладить контакт. И как раз тогда приезжал в Москву будущий отец Димитрий Амбарцумов. Тогда он был студентом Ленинградской духовной школы, не могу сказать, семинарии или уже академии. Или отец сам его вызвал с тем, что тот съездил в Ярославль и спросил у владыки разрешения к нему приехать.
И вот состоялась их встреча. И при этой встрече владыка обо всем расспрашивал, и потом стал подробно расспрашивать, в какой квартире он живет. Попросил нарисовать план квартиры. И когда он увидел, что в квартире есть изолированная комната, не соприкасающаяся с соседями, он поставил вопрос о священстве. Отцу тогда было 50 лет. При этом он естественно, сказал, что самое главное — это получить «добро» от Лиды. И когда ее согласие было получено, на праздник Трех святителей, 12 февраля 1972 года, отец был рукоположен в диакона, а 19 марта того же года — во иерея.
И тогда встал вопрос об организации домового храма. Пела в первую очередь мама. Читали, может быть, не сразу, мы все. Просфоры пекла мама. Я сам из дерева вырезал печать в виде креста без букв и иных изображений. Потиром служил фужер. Дискосом — вазочка для варенья. Были такие на ножках. Вне богослужения они хранились в буфете, на верхней полке. Мы знали. Никто туда не лазил. Но принципиально, если бы кто-то пришел, никто ничего заподозрить не мог. Справа и слева в отцовском кабинете были шкафы. Справа стол, а сверху – тоже шкафы. Это пространство сначала забивалось всем, чем угодно: валики от дивана, одеяла, подушки. Потом мы усовершенствовали: вешали три слоя толстого поролона. Мы к тому же жили на первом этаже, и под окнами ходили люди, поэтому нужно было сделать так, чтобы ничего не было слышно. На кухне и в комнате включалось радио, чтобы тоже глушить звук.
Фелонью первоначально долгое время была сшитая скатерть-плат, которая просто булавкой на груди соединялась. На спину булавочками из ленточки крепились кресты. Так что никто ничего потом заподозрить не мог. Какая-то накидка, какая-то ткань. У отца была и походная епитрахиль. Просто ленточка с изображениями крестов попалась, которую он и в экспедиции с собой брал. У него был и галстук, освященный как епитрахиль, и в частности, он с этим самым галстуком принимал последнюю исповедь и причащал профессора-психиатра Дмитрия Евгеньевича Меликова в больнице. Мы с ним были близко знакомы. Он был младшим другом дедушки Володи, из того же круга. Он часто бывал у нас дома. И когда он попал в больницу, он как раз просил папу, это было на праздник 9 мая, причастить его. Он говорит: «Вот когда у тебя будет время, когда сможешь». Ну, отец ответственно к этому отнесся, поняв, что тянуть нельзя, откладывать нельзя, хотя, вроде бы, все было нормально. Какая-то операция была отнюдь не жизненно важная. Как раз очень хорошо, что это оказалось 9 мая, потому что в выходные, праздничные дни больница опустела, и в двухместной палате Дмитрий Евгеньевич оказался один. Так что спокойно пришел отец в костюмчике, с галстуком. Если бы кто зашел — беседуют два профессора. Отец потом говорил, что он поражён был, что как-то все перешло на генеральную исповедь. Что, в общем-то, не было запланировано. А где-то через день утром Дмитрий Евгеньевич проснулся, хотел вставать, спустил ноги с кровати, тромб оторвался, и он скончался. Это был 1979 год. Вот так консперативно отец мог бывать и в больницах, что естественно, в те годы ни один официальный священник сделать не мог.
Про отца я еще скажу, что он, как мы считали, был очень боязливым. Он не терпел каких-то политических анекдотов, каких-то политических разговоров. Он сразу начинал закрывать форточки. Мы удивлялись: это же не 1930-е годы! Потом-то мы, конечно, осознали, что в чем, в чем, а в страхе отца обвинить было нельзя. Потому что если бы отец чего-то боялся, то он бы никогда тайным священником не стал. Отец готов был пострадать за Христа, за Церковь, но вот ради какой-то глупости он отнюдь не был намерен подставить самое главное.
Где-то на рубеже, наверное, 1980-х годов, может быть, в начале 1980-х годов был такой момент, что дома ожидали обыск в связи с тем, что жена старшего брата Сережи в свое время была секретарем Андрея Дмитриевича Сахарова. Ее отец сидел в шарашке вместе с Александром Исаевичем Солженицыным. Вот в это время у Сережи дома был обыск. Ну и мы тоже дома все, что можно, пересмотрели, в частности, от братьев после геологических экспедиций были какие-то патроны. Мы это все ликвидировали, я все выкинул в речку. Не только охотничьи, но и от карабина. И тогда отец очень переживал по поводу покровцов. Это были салфетки квадратной формы с крестиком посередине. Я говорю: «Слушай, кто догадается, что это покровцы?» Ну, и слава Богу, обыска не было. Это милость Божия.
Кстати, когда мой младший брат, Василий Глебович, окончил школу, он потом всем заявил, что он не знает, куда он хочет дальше поступать, какой избрать жизненный путь, и поэтому он в поступил в фельдшерское училище, объясняя это тем, что это всегда с ним останется в жизни. Опять же, в армию попадёт специалистом. А дальше он сможет заново избирать свой жизненный путь. Ну, кстати, когда он окончил фельдшерское училище, то в конкурсе лучшей профессии по городу Москве он занял второе место. Так что он уже определялся. И вот его призвали в погранвойска. Погранвойска КГБ СССР. Причём для сотрудников КГБ была специальная анкета, в которой был пункт и о религиозном отношении, где Василий Глебович написал «православный». На прямой вопрос — прямой ответ. Здесь уже «я не знаю» сказать нельзя. Потом по поводу того, что он не комсомолец, его тоже там спрашивали, он объяснил все как есть. И опять-таки, мы потом изумлялись: когда в КГБ призывают, там ведь проверяют, а у него все братья и сестры не комсомольцы.
Еще я скажу о том, что со священством отцовским связано. Как мы знаем, священник служит сугубо от лица правящего архиерея, только от его имени, а не сам по себе. Если священник самовольно разрывает общение с архиереем, он теряет благодать. И владыка Иоанн за несколько лет до своей кончины выдал отцу справку о рукоположении. Но указал не ту дату. Указал 1979 год, а не 1972 год. Как он сказал, ему удобнее объяснять, если что. Можно сказать, что он в 1979 году в домовом архиерейском храме рукоположен. Кстати, это был первый храм, освящённый в честь святителя Иннокентия Московского, апостола Америки, который был прославлен в 1977 году благодаря трудам владыки Иоанна, он собирал материалы, сердцем к нему прикипел. И потом он отцу сказал: «После моей кончины год можешь служить так. А потом ты должен будешь войти в каноническое общение с кем-то из архиереев. И были названы три имени. Одно имя я не помню. Второе имя было – тогда архиепископ Венский Герман, ныне находящийся на покое в Волгоградске, и еще было названо имя владыки митрополита Таллинского и Эстонского Алексия. Ну вот, в 1979 году владыка скончался. Недавно вспоминали 35-летие со дня его кончины. Владыка Герман в то время был за границей. Ну и получилось так, что отец вышел на открытое служение через Святейшего Алексия, бывшего митрополита Таллинского и Эстонского. Святейший сразу его принял. Владыка Арсений[15], надо сказать, человек очень дотошный. Он просмотрел его документы. По легальности у него сомнений не было, по правомочности. Но он сразу отметил, что дата стоит не та. Потому что в 1979-м году обстановка в Советском Союзе государственно-церковная была несколько другая, и уже, так сказать, актуальность тайного рукоположения не стояла. Когда владыка Иоанн поставил перед отцом вопрос о священстве, он сказал: «Или сейчас, или никогда». И при этом добавил: «Ты можешь принести большую пользу Церкви». Тогда отцу было 50 лет. Когда в 1990 году осенью отец вышел на открытое служение, ему было почти 70 лет. Естественно, в это время никто бы его рукополагать не стал. А какую он принёс пользу Церкви, я думаю, рассказывать и говорить не нужно. Он стоял у истоков церковного образования, у истоков Свято-Тихоновского Богословского института, был первым ректором. Хотя идейным вдохновителем, конечно, был отец Владимир[16]. Но потом встал вопрос о регистрации и прочем, и отец, как научно-административный работник, знал эту кухню. Он также стоял у истоков тюремного служения. И его книга, написанная на больничной койке, когда он уже был прикован к одру тяжелобольным человеком (до этого у него просто времени не было, чтобы что-то писать) «Остановитесь на путях ваших — записки тюремного священника», до сих пор является настольной книгой многих отцов, несущих соответствующие послушания. Кстати, один тираж был выпущен по просьбе системы исполнения наказаний. И осуждённые, и их родственники тут же с большим интересом и с пользой читают эту книгу.
Летом 1990 года, где-то около праздника Преображения Господня, отец стал предпринимать шаги для того, чтобы идти на открытое служение. Потом ему Святейший велел прийти 1 октября, и дает ему указ о назначении его священником в храм Илии Обыденного со 2 октября. Здесь у отца естественно встает вопрос: как быть с регистрацией уполномоченного по делам религий? На что Святейший заявляет: «А я с сегодняшнего дня отменил регистрацию». То есть это именно было соизволение, решение самого Святейшего Алексия. Он просто поставил власти перед фактом.
Вот, по поводу Святейшего Алексия. Во всяких либеральных источниках иногда говорят: «Ну что он? Он просто попал в струю. Время его сделало таким». Но мы должны помнить о том, что и он сам делал это время. Начиная с того, что подъем религиозного сознания в Советском Союзе начался с празднования Тысячелетия Крещения Руси. Сейчас мало кто знает, мало кто помнит, что в начале 1980-х годов управляющий делами Московской Патриархии митрополит Таллиннский и Эстонский Алексий подал записку в Совет Министров о том, что весь мир готовится к празднованию Тысячелетия Крещения Руси, и было бы неприлично, если бы на родине этого события, об этом молчали. Именно с этой докладной записки все началось, было принято решение, что нужно и нам это отметить.
Именно для празднования Тысячелетия Крещения Руси было определено передать один из монастырей в Москве Русской Православной Церкви. Причём поначалу речь шла о Донском монастыре. Но тут народ, сами рабочие фабрик, заводов, которые были вокруг монастыря, подали протест, написали, что они против, не потерпят, что такое мракобесие будет рядом с ними. И тогда передали самый запущенный Данилов монастырь, в котором в то время находилась колония для несовершеннолетних.
Это очень промыслительно, потому что это первый московский монастырь из тех, что сохранился до настоящего времени. И с этого началось возрождение Русской Православной Церкви. Кстати, за эту инициативу, естественно, по настоянию властей, владыка Алексий был убран с поста Управляющего делами Московской Патриархии. Так что Святейший Патриарх Алексий — творец нашей церковной истории.
[1] священномученик Владимир Амбарцумов.
[2] протоиерей Кирилл Каледа.
[3] с 1993 г. – Брюсов переулок.
[4] стихотворение Александра Александровича Солодовникова «Открытие Москвы».
[5] протоиерей Феодор Соколов, (1959 – 2000).
[6] митрополит Иоанн (Вендланд), (1909 – 1989).
[7] епископ Стефан (Никитин), (1895 – 1963).
[8] протоиерей Борис Старк (1909 – 1996).
[9] митрополит Серапион (Фадеев), (1933 – 1999).
[10] архимандрит Дионисий (Шишигин), (1952 – 2017).
[11] епископ Сергий (Соколов), (1951 – 2000).
[12] архиепископ Михей (Хархаров), (1921 – 2005).
[13] архиепископ Ермоген (Голубев), (1896 – 1978).
[14] митрополит Никодим (Ротов), (1929 – 1978).
[15] митрополит Арсений (Епифанов).
[16] протоиерей Владимир Воробьев.
Дата записи интервью: 22 мая 2024 года.
***
Папа на Бутовском полигоне был всего два раза, потому что Бутовский полигон был открыт для Церкви весной 1994 года. Это произошло следующим образом. В начале 1990-х годов в архиве КГБ были обнаружены акты о приведении в исполнение приговоров относительно, ну вот как мы теперь понимаем, 20 762 человек, и была сформирована группа по увековечиванию памяти жертв политических репрессий, которая стала заниматься составлением кратких биографических справок. И вот эти люди, которые, с одной стороны, в большинстве-то своем были верующими, но не церковными, обратили внимание, что среди пострадавших много священнослужителей. И они понимали, что эта информация интересна для Церкви, ее надо как-то передать в Церковь, но они не понимали, как. И вот, когда увидели имя владыки Серафима[1], кто-то из этой группы знал о том, что жива его внучка, позвонили в праздник Рождества 1994 года тогда еще Варваре Васильевне и сказали, что найдено место, где был расстрелян ее дед, и что весной они готовы её сюда провести. Матушка Серафима[2], Варвара Васильевна тогда, не стала ждать весны, связалась с этой группой и получила первые списки убиенных. Эти списки были переданы Святейшему Алексию. Было решено, что весной Святейший сюда приедет, и к его приезду был поставлен поклонный крест. Так по милости Божией оказалось, что я был на освящении этого креста 8 мая 1994 года. Именно здесь, на полигоне, во время освящения этого креста ко мне подошла Антонина Владимировна Комаровская, дочь Владимира Алексеевича Комаровского, который был расстрелян, проходил по одному делу с дедушкой Володей, и она сказала, что она достоверно знает, что ее папа здесь. Естественно, я понял, что и дедушка здесь лежит. Приехал домой, сказал, что известно, где дедушка пострадал, и где он лежит. Естественно, родители тут же сказали: «Вези нас туда». Ну вот, 8 мая — это было воскресенье, а в ближайший вторник как раз была Радоница. Мы с папой, с мамой и с женой старшего брата, ныне покойной, Анной сюда приехали. Причем, надо сказать, что пaпa был после операции, и фактически это был первый его большой выезд куда-то из дома.
Мы сюда приехали, но попасть на территорию захоронения на полигоне, как сейчас обычно эту территорию называют, мы не смогли, потому что она находилась в ведении КГБ, и ее открывали только по выходным дням. И мы с папой, мамой и Аней прошли вдоль забора по той дороге, которая сейчас идёт к деревянному храму. Тогда она была заросшая кустарником, асфальта там никакого не было. И на краю леса, повернувшись лицом к полигону, папа отслужил панихиду. Вот так мы в первый раз здесь с семьей помолились. Потом мы съездили в Екатерининскую пустынь, которая рядом здесь находится тоже. Это место, где была тюрьма страшная, Сухановская тюрьма. Там посмотрели, помолились и приехали домой. Конечно же, родители хотели побывать внутри на территории, и через две недели, в субботу, мы приехали сюда вместе тогда уже с отцом Иоанном, старшим моим братом, который был тогда диаконом, служил в храме в Тушино.
Когда мы сюда подошли, пришли на полигон вот как раз к этому поклонному кресту. У креста была какая-то женщина. Она что-то копала в земле. Я подошел первый, и она меня спросила: «А где здесь можно взять землю?» Выяснилось, что у нее, рабы Божией Татьяны, в 1937 или 1938 году здесь, на полигоне, был расстрелян муж. Сами понимаете, сколько ей уже в 1994 году было годиков. Автобусы здесь не ходили, ближайшая остановка была, грубо говоря, за полтора километра отсюда. Она приехала сюда для того, чтобы взять горсть земли и отнести эту горсть земли на могилку, кенотаф, которую она сделала своему мужу на кладбище в городе, в котором она жила. Так оказалось, что она жила в Видном, совсем недалеко от нас, то есть это центр нашего сейчас муниципального округа, городского округа. И я сказал, что, наверное, тут у креста можно. Естественно, когда папа стал служить панихиду, стали поминать не только дедушку, но и вот этого раба Божиего Владимира. Через какое-то время подошли еще двое, мужчина и женщина, супружеская пара. У женщины здесь, на полигоне, был расстрелян отец, тоже Владимир. Потом еще одна женщина подошла, из Молдавии специально приехала. У нее здесь расстрелян отец Ксенофонт. Естественно, папа молился о всех о них, мы молились о них. И когда закончилась панихида, то эта раба Божия Татьяна достала из сумки платок, такой цветастый, простой женский платок оранжевый и говорит: «Это вам в храм». Я первоначально-то хотел отказаться, потому что куда девать такой платок в храме, что с ним делать? И потом, в общем-то, ну какая благодарность может быть за такую молитву? Но когда я увидел ее лицо, я понял, что отказать нельзя, надо брать. Но решил, что вот мы сейчас отца Иоанна будем отвозить на службу (это суббота была, соответственно, он должен был всенощную служить) по дороге (мы жили на Речном Вокзале, как раз мимо Тушинского храма по МКАДу должны были проезжать), ну и оставим там этот платок. Но как-то не сложилось это, не оставили мы этот платок там, в Преображенском храме в Спас-Тушино. Подумалось, что, может быть, лучше это к папе в храм, в Петровский монастырь, передать. А когда мы приехали домой, то стало очень чётко ясно, что здесь срочно необходимо строить храм.
Вообще, когда Святейшему доложили об этом месте, он сразу сказал, что здесь нужно будет строить храм в память об убиенных здесь иерархах, священнослужителях монашествующих и мирянах Русской Церкви. Но понятно, что в тот момент шло строительство Храма Христа Спасителя, и было ясно, что Святейший, его ближайшее окружение — все целиком заняты строительством Храма Христа Спасителя. Не до Бутово будет. Но, глядя на эту рабу Божию Татьяну, стало понятно, что здесь храм нужен срочно, потому что они не имеют возможности ждать. И в общем-то так и получилось, потому что папа здесь больше не был, он осенью того года скончался. Но, тем не менее, мы с ним обсудили вечером этот вопрос. Он сказал: «Да, конечно, надо, давай звонить». В тот момент уже было известно о том, что у целого ряда церковных москвичей здесь пострадали близкие: семья Комаровских, Бобринских, семья Шиков-Шаховских, отец Михаил Шик, у отца Димитрия Смирнова здесь прадедушка, отец Василий Смирнов, расстрелян, у отца Андрея Лоргуса отец Димитрий Богоявленский, его дед по материнской линии, здесь расстрелян, и так далее. Ну и соответственно, матушка Серафима, с которой у меня с 1970-х годов сложились достаточно близкие и дружеские отношения, как это ни странно, может быть, несмотря на разницу в возрасте. Естественно, мы стали обсуждать, решили, что попытаемся написать письмо Его Святейшеству с просьбой о том, чтобы он благословил труды по строительству храма здесь. И действительно, составили такое письмо, и где-то в июне, я сейчас не помню точную дату, наверное, во второй половине, папа, матушка Серафима (она, наверное, уже тогда как раз была пострижена, она как раз в начале лета 1994 года приняла постриг) и я пришли к владыке Арсению. Ну, естественно, разговор вел папа. Владыка Арсений принимал участие в освящении креста, он здесь был, поэтому ему не надо было объяснять, что это за место. Мы объяснили, что есть инициатива от родственников, что готовы заниматься этим делом. Владыка Арсений принял это обращение, и Святейший положил резолюцию о том, чтобы создавать приходскую общину.
Еще до смерти папы мы с ним обсуждали летом (летом он был вполне в силах), как это может быть выстроено. Хотя надо сказать, что он с определенным скепсисом относился к тому, чтобы я активно занялся этим деланием, потому что у него была мечта о том, чтобы я продолжал заниматься наукой. Я очень благодарен Господу за то, что у меня есть геологический научный опыт, и вообще геология — это образ жизни. Мне пришлось, слава Богу, много где побывать, путешествовать в самых разных местах, начиная от тех мест, где практически не ступала нога человека, где следы медведей, принимать участие в международном конгрессе в Вашингтоне, общаться с самыми разными людьми, начиная от действительно очень глубоко интеллигентных людей науки, и заканчивая простыми работягами и так далее. И я к тому времени уже где-то «перегорел» в смысле занятий геологией. Я, может быть, еще не осознавал, куда мне надо держать стопы. Папа считал, что, может быть, все-таки мне полезно еще заниматься наукой. Но меня в том, чтобы заниматься Бутово, очень поддерживала мама. Папа не был против ни в коем случае, но относился сдержанно, скажем так. А мама меня очень поддержала в этом делании.
И вот была резолюция Святейшего относительно того, чтобы создать общину, и когда встал вопрос, кто будет председателем приходского совета, было предложено, чтобы был я. Ну и вот в результате я оказался во главе этой группы, хотя мы старались вопросы решать соборно. Очень большую помощь оказал Дмитрий Михайлович Шаховской, сын отца Михаила, который, как скульптор, как раз предложил проект храма, и, надо сказать, его руками, был поставлен как раз первый крест. Это его делание. Большую поддержку оказывал Ростислав Николаевич Кандауров, сын священномученика Николая Кандаурова, помогал много в оформлении необходимых документов. Конечно, поддерживала и оказала помощь матушка Серафима.
И большую помощь, действительно большую поддержку, во всяком случае для меня, оказывал мой старший брат Сергей с его супругой. Когда строился храм в Солигаличе, это Костромская область, мы туда вместе ездили, и здесь, на территории полигона, он работал со своими сыновьями, тогда еще мальчишками. Первые работы, которые здесь проводились благоустроительные, какие-то дорожки прорубались. Сейчас же очень сложно представить, в каком виде тогда это было. Здесь были заросли борщевика, кустарника, хлам и так далее, и тому подобное. Вот Сергей и Аня с их детьми оказывали очень большую поддержку. И для меня было это важно, что близкий мне человек (у нас были с Сергеем действительно, очень хорошие братские отношения) такую поддержку оказывает. Это было очень важно. И началось все вот с этого толчка от Татьяны. И с благословения папы, с благословения мамы началось здесь дело храмостроительства и приведения в порядок этой территории ее благоустройства и исследования.
Мама скончалась в 2010 году. Вот как раз вчера мы вспоминали день ее кончины, собирались, ездили на кладбище служили. Она папу пережила на 16 лет. Говорила, что это нечестно, потому что срок матушки-вдовицы 7 лет, а ей уже больше 2 сроков [смеется]. На тот момент храм уже был построен. Более того, мама даже молилась в каменном храме. И она любила сюда приезжать. Она иногда тут жила. У нас тут есть квартиры. Вот она какое-то время у нас оставалась, жила здесь на полигоне. Любила здесь бывать и молиться. И вот это тоже удивительно. Она всегда говорила, что с одной стороны, конечно, это место непростое, но она всегда говорила, что это место светлое.
И на какие-то значимые праздники она всегда приезжала. И вот так Господу было угодно, что у нас первая Божественная литургия на полигоне была совершена в 1995 году в день празднования Собора всех святых в земле Российской просиявших. Храма еще не было, служба совершалась в походном храме Братства Спаса Нерукотворного, которое возглавлял отец Владимир Воробьев. И в этот день мы совершили тогда первый большой крестный ход вокруг всей территории полигона, территории захоронения, прорубили, в прямом смысле этого слова прорубили, тропинку-дорожку, чтобы можно было пройти, и поэтому этот день для нас очень важный.
Но важно и другое, что родители, когда они обсуждали, кому они хотят посвятить наш домашний храм, приняли решение, что они посвятят его (естественно, там освещения-то не было, просто хотелось, чтобы был престольный праздник) всем святым, в земле Российской просиявшим. Почему? Потому что было осознание того, что и дедушка, и многие старшие знакомые, друзья родителей, которые пострадали в то время, совершили подвиг, равный подвигу древних мучеников. В голову не приходило то, что при нашей жизни они могут быть прославлены в лике святых, это вообще не думалось. Но осознание значения их подвига было, и поэтому, посвящая домашний храм всем святым в земле Российской просиявшим (а в службе там же вот эти слова помните: «знаемым и незнаемым, явленным и неявленным») они имели четкое осознание, что вот это «незнаемое и неявленное» множество входит в Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской (тогда этого словосочетания не было, конечно, в 1970-х годах, но внутренне это осознавалось), и поэтому храм наш домашний был посвящён всем святым в земле Российской просиявшим, и это было очень значимо.
Господу было так угодно, что тот антиминс, на котором служил папа, а это древний антиминс XVIII века, был освящён в какой-то храм Воскресения Словущего (не указано село, в Ярославской губернии). Владыка Иоанн[3] папе дал древний антиминс, чтобы не было привязки какой-то, потому что если бы новый дал, то сами понимаете. Проблема в том, что если бы пришли незваные гости и обнаружили бы, то была бы какая-то связь. Ну а старый антиминс: нашел кто-то, батюшка какой-то передал покойный и так далее и тому подобное. И этот антиминс сейчас хранится у нас здесь на полигоне, в день Всех Святых в земле Российской просиявших он у нас на престоле. Так что вот такая связь, преемственность.
Явно совершенно, что была воля Божия в том, что папу Господь взял тогда, хотя он был, действительно, на пике активной деятельности. Вообще, это просто удивительно, сколько он успел сделать за эти 4 года. Даже не за 4 года, потому что он вышел на открытое служение в конце 1990 года, а в начале 1994 года он заболел. И, хотя летом он еще достаточно все-таки активно служил и занимался всякой церковной деятельностью, но совершенно очевидно, что уже просто не те силы были. То есть фактически чуть меньше 4-х лет. И он сделал так много, что просто диву даёшься, как вообще можно было все это совершить: и организация Рождественских чтений, и участие в организации Свято-Тихоновского института, и колоссальная работа в тюрьме, которую он вел, и так далее. Кроме того, он же вел действительно активную пастырскую деятельность, окормлял духовных чад, и этому он тоже много времени уделял. Как это все? Мне трудно представить, но это вот так. Это действительно, Господь дал силы. С работы к этому времени он фактически уже ушел, хотя какие-то консультации, конечно, оказывал своим бывшим сотрудникам, некоторые коллеги к нему обращались с какими-то вопросами, за консультациями, это было, но к этому времени он уже просто созрел и понял, что это ему, мягко говоря, не очень нужно. Хотя, как для человека, для личности, наука, научная деятельность для него имела очень большое значение в его жизни. Он был, действительно, учёным по складу. Это вот такая характеристика личности.
Мы теперь понимаем, что о войне папа очень многое не рассказывал, хотя он говорил, что, конечно, война — это не только какие-то подвиги, геройские поступки, в войне очень много грязи. И, вместе с тем, какие-то случаи, эпизоды военные нам рассказывал, причём нам, детям, рассказывал какие-то моменты иногда курьезные.
Рассказывал, как он взял в плен немцев. Сидел, чистил свою винтовку, она была разобрана, и вдруг видит, что в 20 или 30 метрах от него двое немцев с автоматами бегут. Он закричал: “Hände hoch!” Они спрятались в кусты. А у него в зубах оказался карандаш. Зачем? Он им чистил что-то, я не знаю. И он вот так с карандашом в зубах пошел к этим кустам и думает: «Это все как-то не очень хорошо: я на открытом пространстве — эти сидят в кустах, я их не вижу, у меня нет ничего – у них два автомата». Но, как ни странно, немцы эти через пару минут вылезли из кустов, автоматы оставили в кустах, подняли руки и сдались ему в плен.
И, конечно, у папы были моменты очень серьезные, которые серьезно повлияли на формирование его личности. Во-первых, надо сказать, что папа был радистом. Он не был в пехоте, где потери были наиболее большими. Он был радистом в Гвардейском батальоне, в дивизионе «Катюш». Но, поскольку он был радистом, он часто был на наблюдательных пунктах. Огневая позиция дивизиона находилась на некотором углублении от передовой, а на передовую выезжал офицер с радистом, который корректировал огонь, давал указания, по каким квадратам, куда бить. И папа как раз очень часто там был, и поэтому он в течение длительного времени находился в Сталинграде на правом берегу Волги. Дивизион находился на левом берегу Волги, а папа находился именно в нескольких сотнях метров, которые наши войска удерживали, в течение длительного времени, и он видел, как каждую ночь через Волгу поступает пополнение, и к концу следующего дня большая часть из них лежит, идёт новое пополнение. И он рассказывал, наверное, это самое страшное, что весь город был пронизан трупным запахом, и от него никуда невозможно было скрыться: это лето, жара, и там просто все было устлано телами убиенных. Естественно, они все разлагались там. И папе приходилось там в разведке бывать, как радисту. То есть он не находился где-то в ближайшем от передовой тылу. Все-таки в тылу он находился, но очень часто находился на самой-самой передней линии. И вот Господь его хранил. Это, конечно, все было очень непросто. И он после Курской битвы, вернее, даже во время Курской битвы, но уже после первых самых тяжелых дней сражения написал маме письмо замечательное (оно опубликовано). Там такие замечательные слова о том, что наша безопасность не определяется количеством ровиков, которые мы выкопали для того, чтобы защищаться и не определяется количеством металла, который на квадратный метр будет выпущен врагом. Мы находимся под Покровом Всевышнего, и Он нас защищает. Да, я копаю окопы, потому что приказывает начальство. Если я это не буду делать, то это вызовет нарекание со стороны начальства и недоумение со стороны моих товарищей. Я этим не пренебрегаю. Но понимаю, что спасение только от Господа. И более того, он говорил, что он никогда не испытывал такой внутренней духовной свободы, как это было на фронте, потому что никаких забот не было. Да, ты должен сделать какое-то дело, которое сейчас тебе поручено: протянуть телефонную линию, обеспечить связь, выкопать ровик, блиндаж оборудовать или куда-то переместиться. Но поскольку ты не знаешь вообще, где ты сегодня вечером окажешься, и где ты будешь ночевать, и будешь ли ты ночевать, будешь ли ты жив сегодня вечером, была полная духовная внутренняя свобода.
И вместе с тем был один эпизод, который он мне рассказал, и когда я поделился с мамой этим эпизодом, уже, пожалуй, даже после смерти папы, она сказала, что он один раз ей это уже рассказывал. Мы понимали, что что-то такое было, потому что какие-то намёки были, но подробностей не знали. Под Сталинградом осенью, когда был издан приказ о том, что отступать дальше нельзя, что там заградотряды поставили, папа заступился за своего товарища перед офицером. Тот им был недоволен, что-то на него стал накатывать, и папа своего товарища стал защищать. А офицер был такой достаточно крутой, он сказал: «Ты считаешь, что офицер Красной армии может ошибаться, может врать?» В результате папа был поставлен на край ровика, с него была снята гимнастёрка и нижняя рубашка, и на него был направлен пистолет.
Когда мы были маленькими, папа не запрещал нам играть в войну, но помню, что как-то мы играли (отец Иоанн рукастый был, он из каких-то деревяшек, палок делал автоматы, пистолеты еще что-то такое [смеется]). Я помню, что мы играли, и я навел свой деревянный пистолет на кого-то, не помню, на кого. И папа мне сказал тогда: «Нельзя этого делать. Ты не знаешь, что такое, когда на тебя наставлено дуло пистолета». Я не понял этой ситуации тогда, но запомнил папины глаза. И поэтому, видимо, этот эпизод среди других эпизодов моей детской жизни, я запомнил. И потом, когда папа рассказал эту ситуацию, я понял, что у него был этот опыт, когда на него наставлено дуло пистолета. И причем это не просто понимание того, что ты можешь погибнуть от артобстрела или наступить на мину, естественно, оно было. Но когда вот так вот, это совсем другая история.
Потом этот Макаров (так офицера этого фамилия была) развернулся и ушел. Товарищи помогали папе одеваться: у папы руки тряслись так, что он не мог попасть в рукава рубашки. Ребята его руки держали, чтобы он мог одеться. И ребята ему сказали: «Тебя спасло только то, что ты был совершенно спокоен». А папа молился.
Я думаю, что именно вот этот опыт, что он тогда пережил, помог ему найти даже, наверное, не язык, а какое-то понимание с теми заключёнными, к которым он пошел, и которые были осуждены к высшей мере наказания. Потому что понятно, когда приходишь к больному и начинаешь ему говорить из теории — это одно. А когда вот я сейчас поболел, чуть Богу душу не отдал, я понимаю, что я совсем по-другому разговариваю теперь с больными теперь сам, потому что я понимаю их состояние. А до этого у меня этого опыта не было. И тоже самое у папы было: ему не надо было какую-то теорию из учебников богословия основного, нравственного говорить. Он говорил то, что он пережил, и что было в его опыте.
Воспоминание со Сталинградской битвой и с пережитым там опытом было очень тяжелым переживанием, поэтому папа им не делился. Надо сказать, что Анна, супруга Достоевского, тоже самое говорила, что Федор Михайлович только один раз ей рассказал о том, что он пережил, когда был на эшафоте. А потом и, соответственно, в «Записках из мёртвого дома» это изложил. И как раз это было очень близко к тому, чем он поделился с ней, и потом сумел записать эти переживания. Видимо, это очень сложно.
Папа был верующим человеком с детства, и, в первую очередь, это благодаря его маме. Хотя дедушка Саша тоже был глубоко верующим человеком, у него непростой был путь церковный. Вот у бабушки Саши как-то было проще. И хотя бабушка Саша умерла, когда папе было 11-12 лет, но, тем не менее, бабушка сумела заложить эту веру. И потом как раз контакты, тесная связь с бабушкиными друзьями из христианского студенческого движения, где дедушка Володя был и другие. Некто такая была Александра Васильевна Филинова, которая очень большое влияние на нашего папу оказала. И поэтому папа был с детства глубоко верующим.
Такой тоже был детский, можно сказать, почти смешной эпизод, когда они приехали в Москву (на Новослободской улице они жили), они, как и мы, играли в войну, только если мы играли в наших и немцев, то мальчишки 1920-х годов играли в красных и белых, в гражданскую войну. И вот во дворе играли в войну мальчишки, и папа пришел к своей маме и спросил: «Мама, а белые верили в Бога?» Мама сказала: «Да». — «А красные?» — «Нет». И поэтому, когда его мальчишки во дворе спросили: «Ты кем будешь, красным или белым?», папa совершенно четко сказал: «Я белый», имея в виду, что, если он скажет, что красный, значит, он не верующий. Ну, естественно, как в истории белых побили, так и в том самом дворе на Новослободской улице белых побили [смеется]. Вот история, пускай в таком мини-формате, но, тем не менее, повторилась. Но это был осознанный ответ мальчика, ребенка, потому что он понимал, что, если он «красный» скажет, значит, он скажет, что он неверующий.
Тяга к знаниям у папы была с детства. Он много читал. Опять же в значительной степени его мама, бабушка Саша, с ним много занималась. Она гуманитарием была и писала кому-то в письмах (это сохранилось): «Мне трудно с Глебом, потому что я гуманитарий, а он естественник», у него достаточно рано проявились интересы к природе.
Во время войны папа окончил два курса института Иняза. Он с собой в вещмешке таскал учебники. Офицеры, начальство, сначала ругались, что не положено, не по уставу, а потом, понимая, что он очень надёжный боец, надёжный солдат, с этим смирились. Даже иногда кто-то из офицеров, когда уходил в относительно спокойные моменты, естественно, не во время активной фазы боёв, говорил: «Глеб, я в штабе дежурю, пойдём со мной (там положено было, чтобы кто-то был), ты там спокойно посидишь, позанимаешься не в расположении части». Даже такое было.
И после войны, естественно, папа хотел учиться, он поступил в геологический институт. Но по окончании института, когда он стал писать кандидатскую диссертацию, у него был очень серьезный вопрос относительно того, надо ли заниматься наукой или надо уйти на служение Церкви. И он написал своему духовному отцу – отцу Иоанну (Вендланду), будущему митрополиту Ярославскому, письмо с этим вопросом: как устроить жизнь. Он даже задавал вопрос относительно того, принимать ли монашество. Но владыка ответил, что в настоящее время монашества как такового нет, потому что фактически нет монастырей, поэтому этот путь фактически закрыт, и что надо жениться. Написал чётко, что надо жениться на Лиде. Они с мамой были знакомы к тому времени уже, наверное, почти лет 20 (они детьми познакомились), и у них была очень тесная, теплая переписка во время войны. Они вообще относились друг к другу как брат и сестра. Но очень близкие были отношения. Отец Иоанн написал, что надо жениться на Лиде, и что надо заниматься наукой. Что касается служения Церкви, написал: «Бог даст, и ты послужишь Церкви». Ну, собственно говоря, что в его жизни и сложилось, и осуществилось.
По средам, причем это сложилось еще до принятия папой сана, он стал заниматься со старшими братьями и сестрой изучением разных курсов: было Евангелие, Ветхий Завет, история Церкви и какие-то основы литургики, богослужения. Курс брался на год. Встречались через две недели, не каждую неделю. К нам присоединялись и наши товарищи из верующих семей: семейства Гуманьковых, Ефимовых и так далее. Это был именно такой цикл. Начиналось с того, что все-таки основную роль вел сначала папа, а потом, когда мы постепенно подрастали, был период, когда давалось задание. Это по плану действовало. И в общем-то, этот опыт работы папa взял из работы христианских студенческих кружков. Там примерно похожая практика была. Это не то, что какое-то новое изобретение было. И вот каждый год было что-то новое, например, Символ веры разбирали, еще что-то. Я оказался в середине семейства, «золотая серединка», как мы с Александрой, нынешней матушкой Серафимой, себя называли. Старшие братья назывались у нас в семье «мальчики», младшие, теперешние матушка Иулиния и Василий Глебович, – «малышами», а мы не были объединены во что-то. И вот получилось так, что я, соответственно, в этих семинарах сначала принял участие со старшими, а потом, когда папа переориентировался на младших, то я тоже принял участие. Так что я два курса прошел [смеётся]. Но это были регулярные занятия, действительно, регулярные занятия, которые для нас много дали.
Ну и, кроме того, еще помогало то, что мы все-таки общались со своими единомысленными сверстниками. Вот это тоже момент важный. И надо отдать должное нашим родителям, что они обращали большое внимание на то, чтобы у нас были друзья единомысленные. И на то, чтобы мы с ними общались, уделялось время. Иногда даже можно было уроки не сделать, если мы ехали куда-то. Этим не злоупотребляли, понятно, но, тем не менее, это было. Город-то Москва большой: мы жили на Речном Вокзале, Гуманьковы жили в Новых Черемушках, Ефимовы жили на Лосиноостровской, Павлиновы, правда, в районе Сокола жили, но все равно это большие расстояния, все-таки. Тем более, что в то время надо было до метро добираться, ну и так далее. Это все-таки нужно было какое-то время уделять.
[1] священномученик Серафим (Чичагов).
[2] игумения Серафима (Чёрная).
[3] митрополит Иоанн (Вендланд), (1909 – 1989).
Дата записи интервью: 12 июня 2024 года.
