Дурылин С.Н. В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва. ― М.: Никея, 2017. ― 592 с.
ИС Р17-622-0855, ISBN 978-5-91761-721-3
Рецензия Марии Хорьковой на книгу воспоминаний С.Н. Дурылина опубликована в журнале «Православное книжное обозрение» (июль-август 2017).
Книга воспоминаний Сергея Николаевича Дурылина «В родном углу» — последний литературный труд его жизни, недавно вышла в издательстве «Никея» в расширенном варианте. До этого три года назад текст публиковался в составе трехтомного собрания сочинений Сергея Дурылина, выпущенного издательством журнала «Москва». Последнее издание дополнено главой «Новый год», которая печатается впервые по рукописи из фонда Дурылина в РГАЛИ.
Имя Сергея Дурылина до сих пор мало известно, а его книги издаются нечасто, хотя мемуарная проза более чем актуальна. С одной стороны, сегодня мы сталкиваемся с удивительно схожими экзистенциальными, социальными, даже экономическими проблемами, с другой, изумительный «классический» русский язык Дурылина, сам ход его мыслей, покаянное упование на Промысл Божий помогают человеку, живущему в суете XXI века, «замедлиться», найти духовную опору.
«Святое право на воспоминания есть собственность каждого, как бы одинок или короток ни был его путь», «Труд бытия несет каждый человек, и у каждого есть право вспомнить об этом тяжелом труде и рассказать о нем себе и другим», — кто из читателей не согласится с этими мыслями, открывающими дурылинские мемуары? С самого начала складывается ощущение, что он пишет и о себе, и о каждом из нас.
«В родном углу» можно поставить в один ряд с такими книгами, как «Лето Господне» Ивана Шмелева, «Детские годы Багрова-внука» Сергея Аксакова, рассказы Василия Никифорова-Волгина, отчасти — «Москва и москвичи» Александра Гиляровского.
Главы книги писались в 1941-1942 годах, и вряд ли автор рассчитывал, что они увидят свет. Да и не о читателе думал он в первую очередь: спешил на склоне лет, в разгар Второй мировой войны запечатлеть образы родной Москвы и отчего дома, родителей, няни, учителей, чтобы их не постигла «казнь забвением». В то же время память его простиралась далеко за пределы семейного круга: целые сословные пласты, обширные московские районы описаны им любовно и обстоятельно. Однако это больше, чем очерк быта и нравов времен беспечального детства и светлой юности — это путь покаяния, автобиография души. «Сколько злых сил враждует на свете с былым; скучно их перечислять, но все они хотели бы, чтобы у целой страны, у целого народа и у отдельного человека не было его былого, еще точнее: чтобы не было воспоминаний о былом», — пишет Дурылин тогда, когда христианская европейская цивилизация, казалось, была близка к уничтожению.
Сергей Дурылин родился в 1886 году, в Москве еще белокаменной: «Когда отец отправлялся в лавку, в Богоявленский переулок между Никольской и Ильинкой, или когда мама собиралась за покупками в ряды, на Красную площадь, — это называлось ехать в город. Это и действительно значило ехать в город, за каменные стены Китай-города, через Ильинские или Владимирские ворота, крестясь на образа с теплящимися лампадами над этими городскими старинными крепостными воротами». Мы открываем для себя множество любопытных подробностей — что лучшие калачи пекли на мытищинской воде, что за семь копеек можно было прекрасно пообедать в столовой общества трезвости, узнаем, что надевали на праздники... В конце XIX века жизнь в Москве, по воспоминаниям, была простой и дешевой: «Копейка — фунт хлеба — это великое дело. Это значит, что в те давние годы ни один человек в Москве не мог умереть с голоду, ибо кто же при какой угодно слабости сил и при самой последней никчемности не мог заработать двух копеек в день, шестидесяти копеек в месяц?». Тут же приводятся и различные легальные способы быстрого заработка.
Но в центре внимания все-таки — Москва церковная, те самые «Сорок сороков», а прежде всего собор Богоявления в Елохове, родной для Дурылиных приход. В этом огромном соборе, по воспоминаниям автора, во время даже рядовой воскресной Литургии «яблоку негде было упасть — причем яблочку маленькому, китайскому». Все переменилось после революции 1905 года: «Теперь же в просторнейшем храме было не море народу, а разве что озеро, разбившееся на несколько отдельных заливов, рукавов, заводей и проливов, и этого общего «великого дыхания» народного уже не слышалось. Я поразился своему наблюдению».
Кризис веры — личной и «народной» — одна из болевых точек повествования. Дурылин рассказывает о своих сверстниках-гимназистах, в значительной степени происходивших из интеллигентных и совершенно нерелигиозных семей. К сожалению, уроки Закона Божия, казавшиеся им нудной и непонятной схоластикой, зачастую еще больше укрепляли их в равнодушии к религии, а то и просто в неверии. И дело не только в естественном для любого школяра нежелании зубрить трудные предметы и общей атмосфере жизни значительной части российского общества, в которой вообще не было места для серьезной и осмысленной веры в Бога, — часто само преподавание Закона Божия сопровождалось лицемерием. Например, требование исповедоваться у своего законоучителя порождало массу лжи, ведь священники тоже были частью преподавательской корпорации, и ученик, исповедуясь в какой-то гимназической шалости у аналоя, тогда невольно выдавал секреты своих товарищей в их неизбежном противостоянии с преподавателями. А если, что бывало реже, гимназистам разрешалось говеть в приходских церквях, необходимо было представлять специальное «свидетельство о говении». Часто такое свидетельство просто-напросто покупалось.
Сама форма изложения Закона Божия была, очевидно, неподъемной для большинства тогдашних гимназистов и не могла вдохновить их на изучение интереснейшего мира христианской веры. Даже сам писатель, выходец из глубоко и нелицемерно верующей семьи, воспринимает катехизис митрополита Филарета Московского как «засущенный гербарий», в который тот «превратил библейские розы». При этом своего учителя Закона Божиего, протоиерея Иоанна Добросердова (впоследствии священномученика Димитрия, архиепископа Можайского), он вспоминает с благодарностью и теплом.
Однако главными людьми, научившими писателя любить и верить, были близкие — отец, мама, няня. В рассказе о них Дурылин проявляет талант романиста — каждый образ получился достоверным, живым, выпуклым. Рассказывая о родителях, людях действительно незаурядной судьбы, Дурылин остается любящим и — что редкость даже по тем временам — почтительным сыном.
Отец его был купцом, торговавшим тканями, преимущественно шелковыми. Но он совсем не походил на героев «темного царства» Островского — умеренный во всем, набожный, чуравшийся бранного слова, тактичный с работниками и покупателями. Когда родился Сергей, ему было 54 года — мать вышла за Дурылина вторым браком, в «анекдотически большую семью»: в 30 лет ей пришлось заняться делами 11 пасынков и падчериц. Восхищение, сочувствие к ее женской судьбе, в которой «любовь была, а счастья не было», бесконечная благодарность — те чувства, которые автор сохранил и выразил в воспоминаниях.
Талант Дурылина-мемуариста поистине воскрешает прошлое и подтверждает его собственные слова: «Дар памяти есть свидетельство бессмертия души».
***
Сергей Николаевич Дурылин (14.09.1886, Москва — 14.12.1954, пос. Болшево Московской обл.), священник, поэт, прозаик, искусствовед, историк литературы и театра, археолог, этнограф. Родился в семье купца 1-й гильдии. В 1897-1904 годах обучался в 4-й московской мужской гимназии. Приобщился к революционным идеям и отошел от веры в Бога. Досрочно вышел из гимназии. В 1904-1907 годах неоднократно подвергался обыскам, трижды был арестован, сидел в тюрьме в Москве. С 1904 года — сотрудник толстовского издательства «Посредник». С 1906 по 1917 год совершил ряд поездок по Русскому Северу. Осенью 1912 года стал секретарем Московского религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева. Вошел в круг религиозных философов, друзей Вл. С. Соловьева, среди которых были кн. Е.Н. Трубецкой, С.Н. Булгаков, священник П.А. Флоренский, В.Ф. Эрн. В 1915 году просил у старца Анатолия Оптинского благословения поступить в монастырь, но преподобный посоветовал ему подождать с этим шагом. В марте 1920 года был рукоположен в священники и служил в церкви Николая Чудотворца в Кленниках под руководством святого праведного Алексея Мечева. 20 июня 1922 года последовал арест Дурылина с последующей высылкой в Челябинск. В 1924 году вернулся в Москву, работал внештатным сотрудником ГАХНа по «социологическому отделению», в 1927 году — ссылка в Томск, в 1930 году — переезд в Киржач, затем, в 1933 году — возвращение в Москву и новый арест. С 1936 по 1954 год живет в Болшево, становится известен как искусствовед и литературовед (с 1938 года — сотрудник ИМЛИ, с 1944 — доктор филологических наук, с 1945 — профессор, заведующий кафедрой Истории русского театра ГИТИСа), автор многочисленных работ по истории литературы и театра (наиболее известные: «"Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтова» (1940); «Нестеров-портретист» (1948), «А.Н. Островский. Очерк жизни и творчества» (1949), «М.Н. Ермолова (1893-1928). Очерк жизни и творчества»). Однако сфера его интересов не ограничивалась официально признанным. Именно в Болшеве Дурылин продолжал и систематизировал свои исследования о Н.С. Лескове, К.Н. Леонтьеве, В.В. Розанове, ранних славянофилах; богословские труды, прозаические сочинения, стихи разных лет. С 1924 года в челябинской ссылке Дурылин начинает вести записи «В своем углу». С этим циклом логически и хронологически связан другой — «В родном углу». Встречающиеся в литературе сведения о том, что снял с себя сан, документально не подтверждены. Сохранились свидетельства о его тайном священнослужении. М.В. Нестеров, по словам дочери художника Н.М. Нестеровой, до конца жизни считал его своим духовником.
Московская городская епархия
